— Не скрою, господин граф, — начал он тихо, — я очень обеспокоен. Диагноз не оставляет сомнений: истощение...

— Неужто чахотка? — спросил я, содрогаясь от одного только зловещего слова, предполагающего еще более зловещую реальность.

— Нет, пока нет. Но и предсказывать ничего не могу. Однако заботливый уход, обильное питание и полный покой могут положить конец коварной апатии. Главное — никаких забот, никакого утомления мозга. Избавьте вашу больную от малейшего беспокойства. Для начала попробуем полечить ее молоком ослицы. Я навещу вас через две недели.

Так кончилось мое счастье. Череда черных дней открылась передо мной, и конца им не предвиделось. Клер уже не могла вставать и не отпускала меня от себя ни на секунду. Заметив, что она задремала, я изредка выходил в парк подышать свежим воздухом, но, вернувшись, непременно находил ее в страшном возбуждении, лихорадке и слезах. Я умолял ее открыть мне причину ее тревог, но она твердила одно:

— Я боюсь... Мне страшно...

— Дорогая моя, доверьтесь мне, скажите, отчего вам страшно? Я с вами. Да и нет здесь никого, кто бы вам угрожал...

Но она замолкала, закрывала глаза и, не выпуская моей руки, погружалась в забытье, которое длилось часами. От лекарств ей не сделалось лучше. Обеспокоенный, я предложил написать ее родителям, чье молчание мне казалось по меньшей мере странным: они не соизволили даже приехать на свадьбу своей дочери, хотя я отправил им весьма учтивое письмо. Мое предложение так разволновало и огорчило Клер, что, боясь нового нервического припадка, я более к нему не возвращался.

Наступила ночь, я улегся в постель, не переставая прислушиваться к малейшему шороху в соседней комнате. Невольно я стал перебирать в памяти ту причудливую цепь необычайных событий, которые вот уже три месяца не давали мне покоя. И вдруг мне стало совершенно очевидно, что именно они и были причиной болезни Клер. Откуда еще взяться той изнурительной тревоге, что день за днем подтачивает ее силы? Откуда страх перед одиночеством? дрожь при тишайшем скрипе половицы? Взор, устремленный с таким невыразимым ужасом на мебель и стены, словно она очнулась в чужом, незнакомом доме? Я должен посмотреть правде в лицо: моя жена умирает от страха. С того мига, как рука об руку со мной она вошла в замок, ее не оставляет смертельный ужас. И если я вгляжусь поглубже в самого себя, то мне придется признать, что тот же ужас владеет и мной. Он пробегает по мне электрическим током, у меня покрываются холодным потом виски и увлажняются ладони. Он охватывает меня в самые непредсказуемые минуты, но неминуемо подстерегает возле дверей гостиной или в глубине парка, когда я отваживаюсь отправиться туда. Ту же неизъяснимую власть имеет надо мной звон колокола. Признаться ли во всем до конца? Я не могу жить в том самом замке, что на протяжении стольких лет был для меня единственным источником жизни. Мне то и дело чудятся шаги позади меня, кто-то поджидает меня за дверью, которую я собираюсь открыть. Кто? Увы! Есть ли имена у фантазий расстроенного воображения? Может, и мне стоило обратиться к врачу?» Я притворялся из последних сил. Старался казаться веселым и беззаботным. Но легко догадаться, что обмануть я мог кого угодно, только не Клер. Наши страхи питали друг друга; нас, словно два раскаленных угля, сжигало одно и то же пламя.