Мне казалось, мои шаги по гравию раздаются на весь парк, но хлопок, который донесся с поляны, оказался громче, хотя на выстрел был не слишком похож. Но это был выстрел, сомневаться не приходится. Когда бритый наголо парень уходил со своей добычей, он выключил лампу в беседке, однако темнота не была сплошной, она как будто проредилась — таким (после частых стирок) стало черное платье моей матери, в котором она ходила искать работу.

Лицо Аверичи было запрокинуто, как будто он засмотрелся в небо или просто дремлет, разбросав ноги в мокасинах. Мне захотелось подойти к нему и щелкнуть по носу, в какой-то момент сомнение царапнуло мне щеку, будто майский жук, но желание пересилило. После этого ярость во мне понизилась на один градус, как в той истории про Ферми, которую рассказывал доктор.

Были времена, когда мы с доктором просиживали в библиотеке до полуночи, играли в шахматы или откупоривали бутылку амароне, за которую он непременно расписывался в винной книге. Доктор здесь единственный человек, который не пьет на дармовщину.

— Знаешь, — сказал он мне однажды, доставая стаканы из своего личного тайника за томами «Британники», — был такой физик Ферми, так вот он поставил в своем доме двойные рамы и решил рассчитать эффект от утепления. Цифры сказали ему, что температура в доме понизится на один градус. Быть такого не может, сказал он и снова принялся вычислять, а в доме на самом деле становилось холоднее, пока он не догадался, что ошибся на одну запятую.

— К чему это вы?

— Почему он мерз, пока не догадался? — Он сделал ход и со стуком смахнул мою пешку. — Потому что делал дело, недостойное гения!

Мне тоже пришлось мерзнуть восемь лет в казенном доме. Мой собственный дом расплывался, выцветал, как переводная картинка на крышке пенала, превращался в придуманное прошлое. Хорошо прощупывались только аллея с желтой акацией, поставлявшей мне стручки для свистков, и часовня, из окна которой мне удалось вытащить кусок зеленого стекла. Витраж после этого выглядел так себе, а через несколько дней Лидио пришел туда со слесарной тележкой и вставил во все окна решетки.

И вот я здесь (не мытьем, так катаньем), брожу по служебным коридорам, где сохранились прежние обои в меандрах, разглядываю выложенного смальтой дракона в парадном зале, превратившемся в столовую, спускаюсь на дикий пляж, где, как и раньше, купаются только трагические одиночки. Да что пляж, иногда я ночую на продавленной тахте в потайном чулане, о котором никто здесь понятия не имеет. В том самом чулане, вероятно, где моя мать умудрилась зачать меня на груде несвежих простыней.