Вот сукин сын, я бы и сам лучше не придумал.

Хотел я позвать сержанта, чтобы вместе посмеяться, а потом передумал. Какой мне толк Диакопи арестовывать? Мне часовню в порядок привести надо. Виданное ли дело, шахматная беседка там у них, глумление и осквернение святыни, святой Андрей морщится, а у нас то засуха, то безрыбье, то убийства сплошной чередой.

Ты скажешь, на капитане четыре трупа, ему наказание следует, а я вот что скажу: в тюрьме и так народу много, на государственные деньги кормится. У меня план был простой: пригрозить ему арестом, марку забрать и в тот же вечер неапольским позвонить. Они меня давно спрашивали, не пробегал ли заяц через рощу, он таким людям должен, что от заячьей шкуры только клочья полетят.

Раньше я молчал, потому как человек на родной земле прячется, в доме своей матери, я ему не кредитор и не судья, а теперь молчать незачем. Сам посуди, падре, какой мне резон везти его в столицу провинции на суд и расправу, когда ему перо под ребро и так вставят, а мне деревенскую жизнь наладить надо!

Он небось подумал, что марка у меня, даром, что ли, я труп Аверичи в беседке осматривал, что, говорит, ты мне продать хотел, показывай! А я ему спокойно так: твою свободу, амиго. Тут он руку сразу в карман, хлопушку свою вытащил, пиф-паф, я даже испугаться не успел.

Знаю, падре, что тебе не понравится, да только скажу: осечки эти — две подряд! — не просто так случились, может, я и паршивый прихожанин, однако небеса за меня заступаются. Все про меня знают там, наверху!

Садовник

Садовник

«Бриатико» больше нет. А я думал, что нашел место, где буду жить с двадцать девятого апреля две тысячи седьмого года до самой смерти. Я попался на полуденную блесну, стоило мне зайти в комнату, которую выделили пианисту, и увидеть лагуну за верхушками кипарисов. Лагуна лежала далеко внизу, в золотых берегах, словно оправа от викторианской брошки, из которой вынули камень, чтобы снести в заклад.

Зампа заскребся под столом, я снял с его морды ремешок и дал ему кусок шоколада. Потом я достал флешку с романом из кармана куртки, воткнул ее в компьютер и открыл файл под названием paola.doc. В первых трех главах правдой было все: ярость, вожделение, тоскливое недоумение и хандра. В последней, написанной восемь лет спустя, появился пепел. Жирный пепел, ослепшая статуя апостола, обгорелые кости, копоть и пожарная сирена. Этот финал подходил книге не больше, чем явление бога из машины подходит «Пигмалиону». Что же мне отправлять издателю?

Последняя глава, написанная в «Бриатико», занимала сорок девять страниц. Я выделил их синим цветом и нажал кнопку delete. Потом я спустился в бар, купил бутылку паршивого коньяка, откупорил ее и написал новую главу, очень короткую.