Выходит, все эти зеленые и синие ломтики, которыми так восхищалась Паола, были новоделом. Он отчетливо помнил, что на старой открытке решеток на витражном окне не было. Пеникелла сказал, что прутья поставили потому, что хозяйка уволила сторожа-алжирца после принятия закона Мартелли; алжирец уехал, а деревенская публика стала заходить в парк без лишних церемоний и даже устраивать там пикники.
Значит, в список фактов о человеке без свойств добавляется год рождения. Либо восемьдесят первый, тогда флейтисту около тридцати, либо немного позднее, вплоть до конца восьмидесятых, когда приняли злосчастный закон. Мог ли блогер быть жителем деревни или, скажем, гостем «Бриатико»? Нет, пожалуй. Ему пришлось бы слишком много узнавать о жизни отеля: часы репетиций, расписание тренировок, имена и привычки постояльцев, дежурства сестер — одним словом, все ходы и выходы. Это кто-то из своих.
Маркус захлопнул путеводитель, положил его на место и посмотрел в окно. Единственная пальма в саду была похожа на упругий первобытный хвощ, за ней простирались широкие ботвистые поля голубых папоротников. Дождь и ветер четвертый день подряд, подумал Маркус, еще парочка таких сезонов — и здешние пляжи станут похожи на берега Варяжского моря. Осталось дождаться, когда отравленный Гольфстрим свернется кольцом и укусит себя за хвост.
* * *
Трудно поверить, что мы какое-то время жили в одной гостинице и я его не заметил, думал Маркус, перелистывая свою добычу. Подобный слог не меньшая редкость, чем красная камбала в лодке траянского браконьера. Утром он взялся перечитывать текст по второму разу, не торопясь и с нужным отстранением. Должны же здесь быть детали, сорвавшиеся с языка, кроме тех крошечных, что я уже нашел. Должен же он хоть раз обмолвиться, проболтаться, сказать лишнее. Кто этот тридцатилетний молчун, так удачно спрятавшийся среди гостиничной обслуги? Их всего-то было человек сорок, а молодых и того меньше.