— Ты ледяной весь! — воскликнула она, поспешно сдёргивая толстовку. — Ты с ума сошёл? Снимай это всё! Кто так ходит в ливень? На улице пять градусов! Вы, блин, городские, вообще к жизни не приспособленные.

— Дурочка, что ты здесь делаешь? — сказал я, притягивая её к себе. Свитер у неё был не колючий, очень плотный, тёплый. — Лис, что ли, рассказал?

— Лис. Он сказал, что ты позвонишь. Я всё лето ждала. Ты номер потерял?

— Нет. Я думал, ты в Казахстане. Или в Армении?

— Не была я там, — пробурчала она. — Это я папе так сказала. Тебя колотит всего! Я баню затопила, иди. Только там дымит сильно.

— Это ты вьюшку открыть забыла. А колотит меня не от холода.

— Иди греться!

Она попыталась вывернуться из моих объятий, но я удержал:

— Я и так греюсь.

Я знал, что это акт эгоизма — поощрять Кэрол в её скитаниях вместо того, чтобы сказать ей: не дури, возьмись за ум, начни наконец жить, в Турции, в Армении, в Европе, не важно, главное, подальше от нас всех. Но я решил поговорить об этом потом, когда настанет момент. Сейчас я не хотел думать о будущем: она здесь, а значит, у нас впереди целый вечер, который можно превратить в ещё одну жизнь.

На плите засвистел чайник. Я отпустил Кэрол, стащил ботинки и в джинсах, мокрых до колена, прошлёпал в комнату. В глаза бросился порядок, который она начала наводить в моей хижине, давно уже не видевшей важных гостей. Чайник она отмыла содой, и он сиял зеркальным боком. На столе стоял её термос в самодельном чехле из пёстрой бисерной вышивки. Рядом с ним лежали несколько фенек и брелок в виде бежевого мишки.

Она ещё совсем девчонка, Шелехов.

Я встал у окна и отдёрнул занавеску: «Опель» тускло светился в дожде, как рыбина, завёрнутая в целлофан.

— О чём ты думала? — сказал я. — Сейчас дожди зарядят, потом снег ляжет: здесь, в горах, зима ранняя. А у тебя шины летние. Как ты назад поедешь?

— Шины летние! — передразнила она, наливая чай в кружки. — О чём ты думаешь? Ну, о чём ты думаешь? Никуда я не поеду! Ты во что-нибудь веришь, кроме зимних шин? Ни в бога, ни в любовь, ни в чудо!

— В чудо теперь немного верю, — ответил я примирительно, принимая парящую кружку из её рук.

Мы сели на диван. Она подпёрла меня плечом, успокоилась и засопела. От горячего чая мою грудь прошиб пот, но стопы ещё мёрзли, словно обутые в ледяные тапки.

За окном ревел дождь. Где-то потоки грязной воды стекали с холма и наводняли нижнюю улицу. Где-то Рыкованов пилил свой металлолом, торопясь до холодов, покрикивая на рабочих, командуя машинами с хитрыми манипуляторами в кузовах. Где-то вода заполняла воронки взрывов, вынося из них следы нашего прошлого. Где-то шёл полураспад морали, полурождение нового мира. Где-то гремела война. Там жили миллионы разочаровавшихся, отчаявшихся, потерявших надежду людей, уже списанных историей, уже забытых. Но я был заражён надеждой, которая размножалась во мне, как вирус. Я чувствовал её весёлое клокотание в сливе дырявого водостока за окном.