В Серпиевке иногда ловила сотовая связь. Телефон показал пропущенное сообщение от Ирины: она писала, что добралась нормально, благодарила. Несколько дней назад Ира приезжала в Челябинск и просила стать её сопровождающим. Я согласился. Поездка в город, похороненный, как она считала, ядерным взрывом, была для неё худшим кошмаром, да и встреча со мной, наверное, тоже. Но у неё не было вариантов: личного присутствия потребовала судебная тяжба из-за недвижимости.

С Харитоновым, к которому она ушла от меня, Ира больше не жила, но не слишком переживала. В Краснодаре ей удалось попасть на хорошую должность в филиале национализированного банка, который вливался в одну из структур «Газпрома». Сейчас Ира была в декрете: от Харитонова у неё остался сын, родившийся через девять месяцев после её тридцатилетия. Все её мысли были о том, как создать для него хороший жизненный трамплин. Происходящее в стране и в мире пугало и отвращало её, мысленно она жила уже где-то за границей, в Аргентине, в Чили, в Новой Зеландии, подальше от всех нас, от смога, от ядерных осадков, от рыковановых. Но её держали декретные и работа: она хотела скопить как можно больше денег, чтобы там, за границей, её Лёва мог получить всё самое лучшее. Я предложил ей крупную сумму, и она сразу согласилась, пообещав при случае вернуть.

Она не была похожа на себя. Со мной она держалась мягко и почти застенчиво, в суде выступала яростно, с непримиримой запальчивостью. Когда я провожал её в аэропорту, теплота наших отношений достигла апогея, и она сказала:

— Кирилл, вон кассы: возьми билет на следующий рейс. Это не твой город и никогда им не был. Что тебе здесь делать?

Её глаза смотрели требовательно и испуганно, словно она сама не ожидала, что скажет такое. Я заигрывал с идеей побега все дни, что она была здесь. Я представлял, как мы осядем с ней где-нибудь у мыса Горн и превратимся в загадочных индейцев.

Но я отказался, и она сразу поняла, что я не изменю мнения. Может быть, в глубине души она испытала облегчение, что избавлена от необходимости думать, как я впишусь в новую жизнь с её сыном, и чего я вообще стою без «Чезара».

Лишь однажды за эти дни она разозлилась как в прежние времена. Это случилось вечером, когда мы пили вино в нашей старой квартире на Воровского.

— Это вы, вы! — воскликнула она в ответ на мою безобидную фразу. — Эта война из-за вас! Везде хаос, везде убийства! Что ты молчишь, Шелехов? Ты же хотел этого!

Я не ответил. Она была права. И все слова о том, что я не знал, не предвидел или хотел другого были лишь оправданиями. Я и раньше понимал, что она в чём-то трезвее меня, просто у меня не было способа вырваться из паутины тогдашней жизни. А теперь паутины нет, есть лишь хаос, бедность и насилие, а поверх этого — запоздалая свобода быть собой.