Спустя пару секунд я вышел на Рован-авеню. Дом номер двадцать три располагался на другой стороне улицы. В прихожей и в окне эркера, закрытом жалюзи, горел свет. Я совершенно не представлял, что скажу Мэри, и хватит ли мне храбрости позвонить в дверь. Но это было не важно. Лишь бы узнать, что она тут, в этом доме. Убедиться, что она жива и здорова.

Женщина из поезда пересекла Рован-авеню. Я медлил. Она подошла к воротам дома двадцать три и открыла их.

Я бросился следом и притаился за черным джипом – таким огромным, что за ним с легкостью укрылся бы и слон. Чуть передвинулся, и теперь мне стало видно маленькое крылечко, на котором остановилась незнакомка. Она закрыла зонт и поставила его на пол рядом с дверью.

Над крыльцом горел фонарь, и казалось, что женщина стоит на крошечной сцене. Она оглянулась через плечо, и я увидел ее ярко-белое лицо, будто составленное из острых углов и теней.

Дверь открылась. На пороге стояла Мэри. Она успела переодеться в темно-синее платье.

– Джанин, – сказала Мэри. – Джанин.

Они обнялись, но объятия эти были отнюдь не дружескими.

– Мне так жаль, – продолжала Мэри. – Представляешь, он взял мой телефон.

– И теперь он знает?

– Наверное, прочел сообщения. Но ты заходи.

И Мэри увлекла гостью внутрь. При этом она лучезарно улыбалась. Дверь захлопнулась.

Я закрыл глаза. Капли дождя стучали по черной блестящей крыше джипа. Где-то на Мортлейк-роуд просигналила машина. Приглушенно гудели моторы, шелестели о влажный асфальт шины. В каком-то доме неподалеку на мгновение приоткрылась дверь, и до меня донеслись звуки фортепиано – звуки грустнейшей на свете мелодии.

Закрыв глаза, я слушал долгую сонату мертвецов.

Дэвид Белл Путь одиночки

Дэвид Белл

Путь одиночки

Отец умирал медленно.

Всю жизнь он был здоров как бык, но, едва ему перевалило за шестьдесят, заболел редким неврологическим расстройством, которое постепенно его убило. Сначала у него отнялись ноги. Вскоре он уже не мог самостоятельно одеваться и принимать пищу, а затем и вовсе оказался прикован к постели и вынужден лежать в подгузниках для взрослых. Их несколько раз в день меняла сиделка, без лишних церемоний умело переворачивая больного с одного бока на другой.

Глаза отца оставались умными и проницательными. Мы прекрасно знали, что разум не покинул его. Лишь тело понемногу выходило из строя, словно электроприбор, у которого садились батарейки. У отца будто бы кончался завод, и все жизненные процессы медленно останавливались, по мере того как он терял способность двигаться и контролировать себя.

В конце концов он утратил и дар речи.