Я стою на подиуме в библиотеке школы, где училась. Публика – человек тридцать – аплодирует. Я улыбаюсь и одними губами говорю «спасибо» – и знаю, что все они меня ненавидят.

Зрители похожи на людей, которых я знала семь лет назад, только потолще и без особых надежд на будущее. Вообще они не толстые, а нормального размера, но я актриса. Мы вынуждены оставаться худыми, потому что тело – важный инструмент в нашем ремесле. У многих из нас есть расстройства пищеварения, и это создает атмосферу беспокойства по поводу еды. Хлопающие зрители – не толстые, просто я худая, как и полагается лондонской актрисе, а значит, почти истощена.

Я смотрю под ноги. Подиум сложен из больших фанерных кубов, подходящих по размеру. Мы стоим на пяти кубах, угла нет; может, кубы закончились или один сломался. Как будто мы стоим на головоломке, и один кусочек потерялся, поэтому картина искажена. Это кажется мне невероятно важным: мы в пазле и большой кусок потерялся. Весь день кажется сверхреалистичным сном, вспоротым вспышками ужаса и неверия. Моя мама умерла этим утром.

На подиуме нет ни стула, ни микрофона, ни кафедры, чтобы спрятаться. Выставленная на всеобщее обозрение, я стою на сломанной коробке и оправдываю свое существование второстепенной актрисы перед аудиторией, которая меня не любит.

Здесь примерно тридцать человек. Не Альберт-холл, конечно, но они ценят мое время, потому что у меня больна мама. Она лежит в местной больнице, и поэтому я вернулась. Об этом упоминалось уже несколько раз, в вводной части и во время вопросов. Мы так вам сочувствуем.

Может, они аплодируют из жалости.

Может, время течет так странно, потому что я в шоке. Я улыбаюсь и в третий раз произношу «спасибо» одними губами. Мне хочется плакать, но я профессионал – и проглатываю накатившую волну печали. Нельзя озлобляться. Так говорила моя мать: нельзя озлобляться, Эльза. Это не для нас. Моя мама утверждала, что жизнь – бег наперегонки с озлобленностью. Она говорила: если умрешь до того, как озлобишься, значит ты выиграл. Она выиграла.

Толстый ребенок забирается на подиум с боковой стороны и направляется ко мне. Ему четыре-пять лет, не больше. Такой круглый и пухлый, что ему приходится расставлять ноги при ходьбе. Он подходит и – та-дам! – сует букет цветов из супермаркета мне в живот. Должно быть, чей-то ребенок. Обычно таких детей не посылают дарить цветы заезжим знаменитостям, даже второсортным. Он отворачивается, сходит, нет, скатывается с платформы и бежит назад, к маме.

Он перебирает пухлыми ручками, ножка вбок – шажок, ножка вбок – шажок, и бежит по проходу к крупной женщине в заднем ряду. Ее лицо сияет гордостью. Для нее он прелестен. Она просто кормит сына тем, что ест сама, и не считает его толстым. Я это вижу. Наверное, я единственная в зале, кто это видит. Все остальные видят милого малыша, который мило себя ведет.