– Никак нет!

Сагтынский, весь перепачканный в каменной пыли, перелез через груду камней и, встав рядом, отрицательно покачал головой:

– Может быть, завтра, при свете поищем еще.

Дубельт погладил кончиками пальцев потрескавшуюся кожу обложки дневника.

– Нет, – сказал он, – никакого смысла. Мы все устали. Поедем в Лефортово.

– А как быть с телами?

– Ротмистра и Галера тайно похоронить. Но вот это, – он указал на мумию в одежде прошлого века, – со всем почтением положить в ящик с сухой соломой и переправить в Петербург. Пусть Николай Павлович сам решает.

– Ты думаешь… – начал Сагтынский.

– Я уверен. Вопрос слишком щепетильный, чтобы я мог решить его сам.

Он потребовал лошадь себе и Адаму Александровичу, но с высоты седла еще раз осмотрел развалины.

– Боже мой, – тихо сказал Леонтий Васильевич. – Как будто снова на войне побывал.

Речка Тихая

Он не запомнил, как нес Луизу вдоль реки, пока не нашел тропинку, уходящую в лес. Как она потребовала опустить ее на землю, как, опираясь друг на друга, дрожа от усталости и холода, они шли сквозь этот страшный темный лес, пока не набрели на старую, почти вросшую в землю избушку – именно в такой должна жить Баба-яга. Но вместо старой колдуньи на стук в дверь отозвалась девушка лет двенадцати – очень бедно одетая, с рябым от оспин лицом, закутанная в большой серый платок с заплатами.

– Чего тебе? – грозно спросила девчушка, едва удерживая в худенькой ручке большой топор. – Иди себе, куда шел!

– Милая девочка, – попросила Луиза, – позови кого-нибудь из взрослых.

– Еще чего!

Федя закашлялся, а потом вынул из кармана полушку.

– Вот, – отдышавшись, сказал он. – Нам нужно согреться и переночевать.