– У меня до сих пор мурашки по коже бегут, – сказала Рейн-Мари, глядя на оригинал в мастерской Клары.
– У меня чуть инфаркт не случился, – сказал Жан Ги. – Представляешь – увидеть Рут в доме Баумгартнера. Парящей над камином.
– Таких, наверно, много в городе, – сказала Рейн-Мари. – Эта картина стала твоим крупным успехом. Прорывом.
– Не, галерея почти ничего не продала, – сказала Клара, созерцая свой шедевр. – Хотя копий сделали немало. Людям нравится смотреть на эту картину. А потом им нравится уходить. И в самом деле, кому нужна такая вещь, – она повела ложкой с мороженым в сторону пюпитра, – в доме?
– Явно Энтони Баумгартнеру, – сказал Жан Ги.
Все трое посмотрели на мерзкую старуху на картине, потом повернули головы и посмотрели в дверь Клариной студии, в кухню, на мерзкую старуху за столом.
Рут продолжала спорить с Мирной. На сей раз, кажется, о том, как следует делать меренги.
– Я предпочитаю что-нибудь покрепче маренго, – услышали они голос старухи.
– Это что – рыба такая, как червяк? – сказал Бенедикт.
– Нет-нет, меренги – это такие пирожные, безе еще называются. Маренго – это вид вермута. А рыба – это миноги.
– Вы меня совсем запутали.
Они повернулись к картине, прислонились к стене мастерской.
– Интересно, что это говорит о покойном? Что его привлекало к этой конкретной картине? – сказала Рейн-Мари.
– Кроме того, что у него великолепный вкус к живописи? – спросила Клара.
– Но его не влекло к этой картине, – проговорил Жан Ги. – Это его мать влекло. Ты сказала, что она хотела иметь картину. А потом отдала ему.
– Но он ее повесил, – возразила Рейн-Мари. – Он же не убрал ее в подвал.
– Верно. – Жан Ги продолжал смотреть на Рут на полотне. – Ты думаешь, баронесса понимала, про что эта картина? Не про ожесточение, а надежду.
Они посмотрели на него с нескрываемым – и, на его вкус, довольно оскорбительным – удивлением. Анни подошла к нему и обняла за слегка располневшую талию:
– Мы еще сделаем тебя настоящим адептом искусства.
– Адепт, – сказал он. – Это разновидность итальянского мороженого, я думаю?