И продолжал причмокивать, подергивать вожжами и понукать мула:

— Но-о, бурый! Чать, на русской мы стороне. Вали, не сомневайся!

И вдруг Кошка встрепенулся, прислушался, придержал мула.

Мычит пленный? Еще как мычит, чуть не разрывается. Но в этом мычании Кошке почудилось что-то знакомое, словно какой-то забытый мотив. Постой-постой! А ну-ка, пусть еще помычит…

И Николка мычал еще и еще:

— Гу-гу, гу-гу…

А из этих тусклых звуков возникала тяжело и медленно, словно со дна морского, знакомая песня:

Неужто так? Быть не может!

Кошка снял с головы бескозырку и вытер ею вспотевший лоб.

Нет, так, именно так, как раз это напевал пленный, то, что Кошке самому довелось петь, может быть, сотню раз:

Кошка бросил вожжи, обернулся к Николке и сорвал с него шапку.

— Нико… Николка! — вскрикнул Кошка, всплеснув руками.

Мул остановился и, повернув голову, увидел, как Кошка двумя взмахами ножа перерезал на Николке ремни и веревки, а затем выдернул у него изо рта косынку. Николка выскочил из повозки и с воплем бросился на Кошку. Он подпрыгнул, ткнул Кошку кулаком в зубы… Кошка пошатнулся. И совсем неожиданно рванул на себе куртку, распахнул ее и, расставив руки, крикнул:

— Бей меня, Николка! Ударь! Ну, ударь еще раз!

Он упал на колени, обхватил руками голову и стал раскачиваться, повторяя:

— Бей! Ударь! Шибани меня, дурака!