Задолго до «перестройки» приезжали сюда эмиссары из советских архивов и музеев, упрашивали «вернуть родине» то. что у нас имеется. Я не смешиваю доброту с сентиментальностью, но сентиментальных людей чрезвычайно много — вот их-то и тронуло обращение к их любви к России. Многие из моих знакомых передали тогда свои архивы этим эмиссарам. Время прошло, что с этими вкладами случилось, я не знаю. Хотелось бы думать, что они не затерялись. Не хочу тут вспоминать, что в 1918 году девочкой была свидетельницей уничтожения русского культурного наследия в нашей усадьбе и в других местах. В первом томе моих мемуаров на французском языке «Таков мой век» об этом написано.

О духовном завещании. Оно держится у нас втайне, открывается после смерти нотариусом или душеприказчиками — мудрая предосторожность, а то еще чего доброго наследник будет думать то, что думал молодой Онегин, «летя в пыли на почтовых», или еще хуже — если завещатель очень богат — захочет нетерпеливый наследник послать ему отравленных конфет.

О «либералах»: наша семья на либералов Февральской революции не походила. Феликс Медведев, понятно, не может знать, что никак нельзя писать, что мы жили «верой в царя и отечество». «За веру, царя и отечество» умерло множество русских воинов, но верить в царя и отечество было не надо, надо было им служить. Вера же тут понятие духовное — вера в Бога, и ее отнять никакой тиран не может. Отняли у нас царя и отечество, но вера в Бога — единственное существенное — у нас сохранилась.

Там же — на пленке этого быть не может — я называю моего брата Димитрием. В 1925 году, когда мой брат Димитрий принял постриг на Афоне, было ему дано новое имя — Иоанн, и с тех пор никто из нас, даже моя мать, не называл его иначе, чем отец Иоанн, а затем — Владыка Иоанн. А стихи он подписывал «Странник». Видимо, Ф. Медведев пленку слушал невнимательно.

О Хрущеве — не наша, а ваша (советская) интеллигенция бранила его за плохие манеры.

Франко не об истине говорил с Гитлером. Он упрямо отказывался пропустить германские войска к Гибралтару и вовлечь Испанию, уже обескровленную гражданской войной, в войну с союзниками.

2.

Мой муж был не советником посла, а первым секретарем бельгийского посольства.

Это Екатерина Фурцева была статной русской красавицей типа «Есть женщины в русских селеньях…». Мария же Ковригина, может быть, была хорошим министром. но красивой ее назвать было нельзя.

Я не могла сказать, что Бальзак. Дюма, Лист просвещали Россию в XIX веке. Россия тоже просвещала Европу. между ними не было железного занавеса.