Все это свидетельствует конечно о факте довольно печальном, в котором итальянский автор не хотел или лучше не мог сознаться самому себе. Плут Ангвилотто (в романе Дж. Розини) потому так удался ему, что это был живой народный итальянский тип того времени.

Ангвилотто не обладает обыкновенными добродетелями романических своих собратий. Не обладает и многими их пороками. На лестнице нравственного человеческого достоинства он стоит несравненно выше тех цепных собак, которых слепая привязанность к своему хозяину, бессмысленная покорность составляют весь нравственный кодекс. Ангвилотто не клиент своего развратного богатого господина – он плебей, прямой потомок того popolo magro, который слишком меркантильно, может быть, муниципально понимал цивизм[379]; но понимал, и притом весьма плодовито…

Уступая предрассудкам своих соотечественников, Розини выводит своего браво из Лукки – города пользующегося и теперь еще в Тоскане репутацией гнезда воров и мошенников. Это промах автора: Ангвилотто – непременно уроженец Флоренции. Только в этом городе, – главном театре муниципального итальянского развития и затем борьбы, – есть безнравственные и продажные партии, только во Флоренции – говорю я – встречается в черни сознательный, добродушный, практически рассчитанный маккиавелизм. В других городах той же самой Италии такого отрицания общественности не может быть, по крайней мере в массе. Он является, конечно, и там, но в форме судорожного протеста, бессознательного и подавляющего…

Переход от итальянских литераторов конца прошлого столетия к двум романистам, о которых выше шла речь, не объясняется итальянской историей: Манцони и Розини ничем видимо не связаны с предыдущей эпохой, ни мало не вытекают из нее.

Они – первый отзыв Италии на движение западноевропейской литературы, ими начинается в итальянской литературе эпоха подражательная. Насколько в подражании каждый из этих двух авторов остался самостоятельным, уже сказано.

Период Манцони и Розини называют обыкновенно «вальтер-скоттовским периодом». Это совершенно верно с одной стороны, но многое можно сказать против этого мало выражающего названия…

Успех их, в особенности Манцони, показывает, что итальянское общество настолько уже стерлось в космополитической цивилизации, что ему по плечу становилась иностранная литература. Вместе и то, что у этого общества нет самобытной, национальной жизни, без которой и самобытной литературы быть не могло…

Но выбор Вальтер Скотта для первого пересаждения иностранного искусства не совсем удачен. Спокойный антикварский его характер и его занимательный бесстрастный рассказ был дорог его соотечественникам. У них был досуг, было спокойствие, необходимое для того, чтобы вслушаться в его невозмутимые красоты. Ничего подобного в Италии не было.