В самом начале этих заметок я сказал уже, что итальянские литераторы не группируются ни по школам, ни по эпохам. Если я связываю в какое-то подобие манцониевской школы романистов от Дж. Розини до Канту, то это исключительно потому только, что в каждом из них я примечаю заднюю мысль: взобраться на пьедестал, на который сразу удалось вскочить счастливому автору «Обрученных». Потому что каждый из них питается крошками вальтер-скоттовского величия, не столько по сочувствию к его таланту, по сходству склонностей, сколько из какого-то parti pris[385], из непонятной для нас уверенности, что успех Манцони в этом роде обеспечивает и их собственный успех.

Должно заметить, что направление общественной литературы мало согласовалось со вкусами и стремлениями итальянского общества. Самые отважные из французских, английских и частью немецких нововводителей переводились на итальянский язык, читались даже очень охотно в Италии, но тогда только, когда авторитет их был уже установлен и признан всей Европой. Без этого важного условия Италия не могла оценить их по достоинству. Это одно заставляет уже сомневаться в том, чтобы хотя один из них возбудил серьезное внимание к себе в итальянских читателях, или просто даже был бы понят ими. По крайней мере итальянский историк и критик, пользующийся здесь нисколько не двусмысленной известностью (Ч. Канту: его «История ста лет, 1750–1850») находит поразительную тожественность между Байроном и Виктором Гюго. Этот многозначительный факт оправдывает достаточно только что высказанные мной сомнения… Сознание это заставляло поневоле итальянских романистов, искавших себе пищи в иностранном движении, смотреть на своих заграничных кумиров сквозь манцониевские очки. Я говорю, конечно, о тех только, которые не чувствовали в себе достаточно народного чутья или инстинкта, чтобы отважиться быть самостоятельными в подражании. Вот в чем вся связь их с Манцони. Связь весьма скрытая, приметная только при тесном знакомстве с ними.

Вальтер-скоттовское время и в самой Англии миновало довольно скоро. Романтизм не замедлил принять другое направление. Влияние Франции всё усиливалось с каждым днем. А там образовалась другая литература «безобразная, как современная жизнь», говоря словами уже названного итальянского критика, порою пустая, искусственно цветистая, подкрашенная, как парижские красавицы, обольщающие модный мир своей поддельной красотой.

Та среда итальянского общества, о которой было говорено выше, и которая преимущественно состязалась на разбираемом здесь литературном поприще, не могла устоять против этого нового беспокойного влияния. Гюго, а еще больше Дюма, положили эту неизгладимую печать на многостороннюю деятельность Массимо д’Азелио.