А в то же самое время он очень искренно, или усердно по крайней мере, приставал к дружному хору итальянских критиков, бичевавших варварскую литературу своих соседей со своей строгой и величавой точки романического пуризма.

Массимо д’Азелио постоянно обращается к Вальтер Скотту и к Манцони, не замечая сам, что царствующий в их произведениях стиль противен его беспокойной, политиканской, поверхностной натуре. К тому же Дюма стоит вечно между ним и образцами, которым он думает подражать…

Таков общий характер его романов. Поэтому-то они и приняты были так легко и свободно теми, кто никогда не мог преодолеть трех страничек Манцони.

Его «Гектор Фьерамоска» (Ettore Fieramosca) – образцовое произведение в этом роде. Нужно было, в самом деле, много таланта, чтобы составить эту интересную мозаику из известного Д’Артаньяна, исправленного и пополненного осколками «майора Дальгетти»[386], всё это осветить своим итальянским национальным юмором, настолько, чтобы не приметили швов и неровностей, но вместе с тем, чтобы эта, в самом деле оригинальная, смесь легко переварилась организмами, освоившимися с «Тремя мушкетерами» и «Графом Монтекристо».

Прибавив к сказанному, что Массимо д’Азелио первый попробовал воспользоваться нейтрально безжизненной формой своих исторических романов, для того чтобы провести отрывочно и всем понятными намеками некоторые мысли, очень трудно тогда проскальзывавшие в печати, мне кажется я достаточно объясняю его популярность, теперь уже забытую…

Всех этих достоинств нечего искать в сухом и трудолюбивом Канту, или правильнее, в его историческом романе «Маргарита Пустерла» (Margherita Pusterla).

Немногие прочли его от начала до конца. Большинство признало за глаза, как говорится, его достоинство. И большинство на этот раз не ошиблось. Только на долю автора вследствие этого выпала та холодная популярность, которую никто не оспаривает, потому что не считает нужным спорить о ней, а частью из боязни выказать в спорах свое слишком поверхностное знакомство с предметом.

Многим кажется вовсе несправедливым обсуживать художественное произведение с точки зрения того, чего в нем нет. Т. е. осуждать его за то, что автор вовсе не то видит в своем предмете, что хотел бы видеть критик. Признают несомненным авторским правом, чтобы критик становился на точку самого художника, решая только: удовлетворительно или нет выполнил он им самим избранную задачу?

Признанием неотъемлемости этого права художники могли бы дорожить в том только случае, если бы вместе с тем им было гарантировано непременное сочувствие общества, среди которого они живут, ко всякой задаче, какую бы себе они ни поставили…