Среди интеллигентов, чиновников, работников просвещения, ученых, руководителей предприятий и партаппаратчиков (которые составляют сейчас большую часть советской Коммунистической партии, несмотря на все пропагандистские ухищрения представить ее как партию рабочего класса[38]) позиции и побуждения значительно сложнее, а скептицизм гораздо более широко распространен. Под прикрытием лозунгов о партийном единстве догматики-сталинисты пытаются подтолкнуть систему в определенном направлении, в то время как прагматически настроенные реформисты добиваются уменьшения влияния идеологии и модернизации советской системы посредством применения более рациональных методов планирования, управления, ведения сельского хозяйства и иногда даже более гибкого контроля в области культуры и политики. Но сила инерции и непрерывное стремление партии к концентрации своей власти работают против реформистов.

Со стороны невозможно правильно оценить верность и преданность идее людей, находящихся в сердцевине советской системы, или сделать какие-либо обобщения по этому поводу. Но сами советские люди, партийные они или нет, в узком кругу говорят об утрате энтузиазма, о росте корыстолюбия и приспособленчества, коррупции и упадке нравственности. «Когда мы слышали заявления Хрущева: «Мы идем вперед к победе коммунизма», с ним можно было не соглашаться, но по крайней мере чувствовалось, что он верит в это» — заметил один высокопоставленный редактор. — Только подумайте, это был человек, который стоял на самой нижней ступени общественной лестницы. Он сделал свой выбор и присоединился к революции, когда еще было неясно, кто победит. Он пошел на риск. Вы чувствовали, что он верил. Даже такой человек, как Суслов (главный идеолог партии, которому сейчас за семьдесят), возможно, верит в идею. Но все эти новые члены Политбюро — Полянский, Мазуров, Шелепин, Гришин — ни во что они не верят, и это чувствуется. Все, что они хотят — это власть, только власть».

«Но как вы можете это почувствовать» — спросил я.

«Уж это-то чувствуется. Вы слышите их речи, видите их повадки, прислушиваетесь к их голосам. Все это делается гладко, по привычке, но без всякого чувства, без всякой убежденности».

Русские часто насмехаются над попытками иностранцев разделить партийных деятелей на либералов и консерваторов. Они утверждают, что принадлежность к какой-то из группировок, стоящих у власти, служебные и семейные связи или старые устоявшиеся отношения политического сотрудничества или соперничества позволяют лучше предугадать политический курс партии, чем любые идеологические нюансы. Если послушать этих русских, то партия — нечто наподобие Тэмени-холла. «Важнее знать, был ли тот или иной деятель с Брежневым в Днепропетровске или на целине в прежние времена, чем его предполагаемую принадлежность к консерваторам или умеренным, — сказал один специалист по программированию, который с удовольствием обсуждал проблемы государственной политики. — Чей он человек? Брежнева? Косыгина? Кириленко? Суслова? Вот что имеет значение». Что касается идеологии или пропаганды, то несколько московских интеллигентов, имевших друзей в аппарате ЦК — существенном элементе советского механизма власти — рассказали мне несколько случаев, иллюстрирующих идейный упадок даже в среде этих профессиональных партийцев. Один ученый рассказывал, что директор его института, одного из крупнейших в Москве, обратился в Отдел науки ЦК с просьбой о дополнительных фондах. Он обрисовал мрачную ситуацию в своей области науки и в заключение сказал: «Положение у нас скверное», имея в виду свой институт. Директор впоследствии рассказывал сотрудникам, что был ошарашен, когда высокопоставленный работник аппарата ЦК, в полном противоречии с безудержным хвастовством советской пропаганды, не моргнув глазом, ответил: «А где у нас положение не скверное?», имея в виду страну в целом. После трудной и детальной дискуссии директор института покинул своих собеседников, изумленный их реалистичностью: «Они не дураки. Они все понимают», — говорил он. Ученый-социолог рассказал мне о своих друзьях из другого отдела Центрального Комитета, которые у себя на работе друг с другом высмеивали политическую косность членов Политбюро. Некий советский журналист, занимающий высокую должность, поделился со мной воспоминаниями о прогулке по лесу с одним из руководителей Отдела культуры ЦК, который с отчаянием говорил о коррупции высших должностных лиц в партии. «Может ли такое быть, чтобы папа и кардиналы были продажными филистерами, а сама церковь при этом продолжала существовать?» — спросил он громко. Иногда действия предположительно умеренных партийных деятелей, трезво смотрящих на вещи, необычайно напоминали поведение американских чиновников во время Вьетнамской войны, когда они готовы были пойти на компромисс, поступаясь своими убеждениями, в надежде добиться более умеренной политики. Различие, правда, состояло в том, что в Москве нет Конгресса, нет прессы, куда бы могли проникнуть определенные сведения, нет общественного мнения, меньше шансов повлиять на позицию верхушки.