Как-то я провел вечер в гостях у одного журналиста. Когда мы сидели у него за кухонным столом, этот дородный человек и его жена с радостным волнением декламировали слова модной в то время песни:

Почувствовав, что мне не по себе от такой слащавой сентиментальности, хозяин дома поспешил заверить меня: «Это очень хорошая песня. Наша дочь-подросток любит ее и все ее друзья — тоже».

Русские любого возраста так же сентиментальны по отношению к матушке-России, как и по отношению к своей семье. Моя учительница русского языка, женщина средних лет, расплакалась, рассказывая о том, что она испытывала, когда ее поезд пересек русскую границу. Это было за несколько лет до нашего разговора; она возвращалась тогда из-за границы, где работала в одном из посольств. «Само слово «Родина» приводит меня в трепет», — призналась молодая женщина-биолог, детство которой прошло в тяжелых условиях рабочего городка с его грубыми нравами и которая в основном критически относилась к советскому режиму. Силу эмоционального воздействия слова «Родина» и на нее, и на других русских невозможно передать. Согласно словарю, родина — это родная страна, страна происхождения, отечество, страна, где человек родился. Однако все эти значения не передают могучей власти этого слова, сказанного по-русски. Оно означает для русских благословенную землю, преданность своей стране — нерассуждающую, слепую, безграничную, сродни той любви, какой мать окружает самого крошечного из своих детей и какой он слепо платит ей в ответ. Эта преданность постоянна и преисполнена благоговения, она заставляет человека забывать обо всех мелких неприятностях, заботах, бессмысленностях и тяготах повседневной жизни, заявлять о своей лояльности, испытывать гордость и ощущать себя частью нации; это ощущение дает ему спокойствие и уверенность, то чувство локтя, которое в наши дни не знакомо ни американцам, ни представителям западных стран. Слово «Родина» возбуждает в душе русских тот нутряной патриотизм, который испытывали американцы при звуке слов «свобода» и «демократия».

Это — ключевое слово, и оно гораздо лучше объясняет причины монолитности страны и народа, чем бесчисленные диаграммы о структуре Коммунистической партии, потому что оно означает кровную связь русских со своей землей и друг с другом. Это слово преисполнено того глубокого духовного смысла, которым живет русская душа.

Даже эмигранты, покинувшие Советский Союз по политическим мотивам, обнаруживают, что они так же не в силах бороться с силой притяжения России, как и с силой земного притяжения. Отрезанные от России, многие из них ощущают пустоту. Английский корреспондент Давид Бонавия дал мудрую оценку парадоксальной лояльности инакомыслящих интеллектуалов: «Они напоминают человека, который днем бьет и ругает последними словами свою жену, а ночью приползает к ней в постель. Они любят Россию, даже те, кто порвал с ней, уехал из нее». Мой московский приятель рассказывал, как одна русская, сорок лет прожившая в Париже и при первой же возможности поехавшая в Россию в гости, вернулась в Париж с единственным подарком, о котором молили ее друзья-эмигранты, — с чемоданом, полным русской земли. На Западе я встречал и евреев, которые вели тяжелую борьбу за право на эмиграцию, но, оказавшись на чужбине, вдруг начинали ощущать себя лишенными корней и испытывали отчаянную тоску по родине. «В духовном, культурном отношении я — русский», — горячился один из этих людей во время нашей встречи в Нью-Йорке. Поэт Иосиф Бродский, переехав на постоянное жительство на Запад, написал Брежневу о своей надежде на то, что его творчество сохранится как часть русской литературы. Приезд в СССР Марка Шагала в 1973 г., после полувека, проведенного в изгнании, вылился в волнующее возвращение домой, в котором проявилась вся страстная привязанность славян к своей родной земле. Когда Генри Камм, корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» в Париже, посетил Шагала после его приезда из Москвы, он нашел этого родившегося на Украине еврейского художника буквально сияющим и омоложенным. Его поездка в Россию была поистине возвращением блудного сына. Раньше в России Шагала объявили чужаком, его имя замалчивали, его картины не выставляли, его даже с презрением относили к числу врагов социалистического реализма. Теперь все это не имело для него значения. Шагал был безмерно польщен тем, что Советы хотели его приезда, что выставили кое-что из его работ, десятилетия пролежавших под замком в подвалах, попросили его подписать фрески, написанные им для бывшего Государственного еврейского театра. В Париже, жизнерадостный и полный новых сил, он сунул под нос Камму вазу с двумя букетами высохших русских цветов и приказал: «Нюхайте! Нюхайте! Нигде в мире цветы так не пахнут. Я не знал такого запаха уже 50 лет».