Я подозреваю, что стремление уберечь народ от подобных чувств и является одной из причин, по которым советские руководители придают такое огромное значение не только тому, чтобы затушевать правду о сталинских чистках, но и предотвратить признание, что в этих кровавых репрессиях принимали участие миллионы. Потому что если «красный террор» и мог быть организован по приказу одного человека, как, например, гитлеровская акция уничтожения евреев, то проводили его в жизнь тысячи и тысячи, посылавшие на муки и своих друзей, и своих соперников. Вот эта-то возможность ощущения национальной вины и превращает разоблачение Хрущевым сталинских чисток не только в сенсацию, но и в экстраординарный политический акт, чреватый появлением опасных, неуправляемых эмоций в народе, бесспорно, опасных и для самого Хрущева, хотя он и считал в то время, что совершил ловкий тактический маневр. Именно поэтому Солженицын является столь взрывоопасным для России писателем, особенно как автор книги «Архипелаг ГУЛАГ». Эта книга и первые произведения писателя о лагерях ставят русского читателя лицом к лицу со злом, которое совершил он или его родители, или его соотечественники. Инстинктивно режим чувствует, что понимание этого следует подавлять, и не только потому, что оно ставит коммунистическую партию перед необходимостью принять на себя ответственность и перед риском ослабления власти партии, но и потому, что может привести весь народ к осознанию того, что нация способна на прегрешения против нравственности, а это может ослабить национальный патриотизм, являющийся в наше время одним из важнейших оплотов режима.

Наблюдается парадокс: несмотря на то, что русские уверены в моральном превосходстве своей нации, большая часть трескучего хвастовства советской прессы о том, что Советскому Союзу принадлежат самые первые, самые грандиозные и самые лучшие свершения во всех мыслимых областях, направлена, по-видимому, на компенсацию глубоко укоренившегося чувства национальной неполноценности по сравнению с Западом в области науки, техники и экономики и в современных практических достижениях. Это Сталин сделал фетишем безмерно раздуваемое превосходство русских во всех областях, несмотря на то, что сам же откровенно говорил об отставании России и о стремлении это отставание преодолеть. В его время шовинистическое преувеличение русских достижений доходило до смешного; в энциклопедиях писали, что радио изобрел Александр Попов, а не Маркони, что честь изобретения электрической лампочки принадлежит не Томасу Эдисону, а Александру Лодыгину, что Иван Ползунов построил первый паровоз на 21 год раньше, чем Джемс Уатт, а Александр Можайский, запустив в небеса свой первый самолет, оставил далеко позади братьев Райт. После смерти Сталина такая официальная политика провозглашения приоритета России во всех областях несколько пошла на убыль. Но традиция осталась и до сегодняшнего дня, о чем свидетельствуют многие публикации. Горожане — представители интеллигентных профессий, с их снобистским предпочтением всего западного, нередко подшучивают над таким вопиющим шовинизмом и саркастически острят: «Россия — родина слонов». Но во всех слоях советского общества весьма живуче сильное, традиционно русское убеждение, что «наше — лучше». Эта фраза часто проскальзывает в разговорах, и нередко без особой надобности. Как-то вечером, поднимаясь в лифте гостиницы «Интурист» на большой международный прием, я слышал разговор двух женщин средних лет, восхищавшихся вечерними туалетами некоторых молодых советских женщин, приехавших на этот прием. Хотя одеты они были не так элегантно, как некоторые иностранные гостьи, поднимавшиеся в том же лифте, эти две женщины, преисполненные гордости, раскудахтались: «Разве наши девушки — не прелесть?» — с умилением проговорила одна. «Конечно, наши лучше всех», — откликнулась ее собеседница стереотипной фразой. О том, насколько автоматически высказывают консервативно мыслящие официальные лица и рядовые граждане эту мысль — идет ли речь о девочках, о плотинах, о завоеваниях космоса, о тракторах или о хоккейных командах, — свидетельствует успех анекдота, рассказываемого более космополитически настроенными молодыми людьми, о партийном деятеле, жена которого обнаружила, что у мужа есть любовница-балерина. Жена настояла на том, чтобы пойти в Большой театр и посмотреть на свою соперницу. Только успели они усесться в ложе вместе с другими высокопоставленными лицами, как занавес поднялся и на сцену выпорхнула изящная девушка-лебедь. Жена подтолкнула мужа и спросила: «Это она?» «Нет, — ответил он, — это любовница Петрова». «Хорошо, — сказала жена, — а то у нее слишком тонкие ноги». Немного погодя жена указала на другую украшенную перьями балерину и обратила к мужу вопрошающий взгляд. «Нет, — ответил муж, — это любовница Иванова». «Хорошо, — сказала жена, — у нее некрасивое лицо». Наконец, муж указал на балерину, стоявшую в глубине сцены. Жена оглядела молодую танцовщицу и с самодовольной улыбкой откинулась в кресле, успокоенно воскликнув: «Наша — лучше».