Контраст с исторической эволюцией поистине разителен. Go времен реформации в жизни Запада доминирующее значение имела самостоятельная роль индивидуума и в религии, и в коммерции и его право быть не таким, как все. Даже пресловутая склонность американцев к объединению в общественные клубы и формированию других группировок создает менее прочные и более поверхностные связи, чем те, которые привязывают русских к их коллективу, к их нации. Если говорить о личных взаимоотношениях, то русские сходятся с окружением гораздо легче, чем англосаксы. Я был поражен, видя, как они друг друга похлопывают, подталкивают, прислоняются друг к другу на людях и проделывают это совершенно естественно, не заботясь о производимом впечатлении. В рабочих или студенческих общежитиях русские живут в такой тесной близости, что люди запада сочли бы это проявлением клаустрофобии. А здесь чувствуют себя нормально в гостиничном номере или шестиместном купе спального железнодорожного вагона с совершенно чужими людьми. В русском языке вообще не существует эквивалент слова privacy (которое приблизительно можно перевести как «уединение», «приватность»). Естественным считается такое положение вещей, при котором индивидууму отводится второе место по отношению к коллективу. Для меня готовность русских к самопожертвованию ради группы людей или нации в целом была привлекательной чертой. Но меня отталкивал кодекс группового конформизма, когда человеку пытаются внушить, что прежде всего он винтик в машине, именуемой обществом, что самое жестокое общественное наказание — это «отлучение от коллектива», будь то такая мелочь, как исключение непослушного ребенка из игры в детском саду, или насильственная высылка из страны Александра Солженицына за книги, свидетельствующие о его инакомыслии.

«Русская история учит нас; чтобы выжить, мы должны держаться вместе как нация, — сказал Анатолий, тридцатилетний экономист. — Татары пришли и завоевали нас, потому что мы жили раздробленными княжествами, каждое из которых практически было обособлено в своих собственных границах. Нас, русских, было гораздо больше, чем татар, и все же они прошли сквозь нас, разметав нас словно ударом мощного кулака. Это научило нас необходимости держаться всем вместе; пожалуй, в этом мы похожи на евреев, как ни странно это звучит. Евреи всегда держались вместе, а теперь их национализм призывает их собраться на своей новой родине. Но наша родина призывает нас оставаться здесь, вот мы и остаемся. Это звучит как будто прямой противоположностью, но фактически это то же чувство. У нас есть много пословиц о нашей лояльности. Может быть, вы слышали о маршале Суворове, великом полководце, воевавшем с армиями Фридриха Великого, а затем и Наполеона. Так он говаривал; «Пусть хуже, да наше». Когда я напомнил Анатолию, что и в английском языке, который он знал, есть выражение: «Это моя страна, права она или нет», отражающее то, что мы называем слепым патриотизмом, он с готовностью с этим согласился. «Мы называем это «квасным патриотизмом», — сказал он. Как и многие другие выражения, характеризующие сущность русской жизни, это понятие дословно непереводимо; оно требует пояснения. Квас — это получаемый брожением из воды и сухарей черного хлеба крестьянский напиток с хмельным привкусом; дешевый квас напоминает несвежий кофе — горький, цвета мутной воды напиток с осадком на дне. Летом в любом городе России вы можете увидеть женщин в белых халатах, продающих квас в стеклянных кружках, в которые они нацеживают его из больших металлических передвижных цистерн, окрашенных в шафранный цвет. Иностранцы обычно от второй кружки отказываются, но русские берут ее с наслаждением; в деревнях же делают собственный домашний квас. Итак, понятие «квасной патриотизм» означает земной, крестьянский, интенсивный, русский вариант патриотизма.