Страстный патриотизм русских содержит не только эту глубокую и непоколебимую любовь к отечеству, которую разделяет даже еврей Шагал, но и нечто от первобытного чувства принадлежности к общине, стремления защитить свой клан от пришельцев извне и нетерпимого отношения к ренегатам в своей среде, нечто от викторианской гордости за свою национальную мощь и свою империю, от слепого возвеличивания своей нации и от уверенности в своем моральном превосходстве, вроде того, что наблюдалось в Америке в ее ранние годы, годы ее «невинности». Теперь, как и столетия назад, русские любят свою страну, несмотря на все ее недостатки. Джон Стейнбек, писавший о любви такого рода, как-то сказал о Нью-Йорке: «Это некрасивый город, это грязный город. Его климат просто скандален. Его политиканством можно путать детей. Его уличное движение это — сумасшедший дом. Его конкуренция убийственна. Но при всем том есть и маленький «пустячок» — стоит вам пожить в Нью-Йорке и почувствовать его своим домом, как вы уже не согласитесь жить ни в каком другом месте и нигде не будете чувствовать себя так же хорошо». Русские, может быть, не столь откровенны, резки и чистосердечны в своих суждениях, но в своей лояльности к родной земле они так же упорны и всепрощающи. Как бы в ответ на слова Стейнбека, русские сегодня могли бы процитировать знаменитую строку из Грибоедова: «И дым отечества нам сладок и приятен».

Если в России вдруг объявили бы полную свободу эмиграции, я уверен, что очень немногие русские — я не говорю о евреях и некоторых других национальных меньшинствах — согласились бы навсегда покинуть страну. Частично это объясняется их изоляцией от внешнего мира. Они не привыкли уезжать и приезжать. Для 95 или более процентов населения ворота в мир никогда не открываются, либо, раз открывшись, тут же захлопываются, и человека сразу охватывает жестокая ностальгия. Если бы ворота всегда стояли распахнутыми, инерция и страх перед незнакомой жизнью за границей были бы мощными сдерживающими факторами для множества русских. Но главное, их удерживала бы тяга к своей родине, к своему народу. Ведь их ментальность в большой мере крестьянская, основанная на привязанности к земле и клану; ее трудно понять человеку, принадлежащему к мобильной, пронизанной коммерцией цивилизации Америки и Европы.

В силу исторических причин русские — народ большой общественной сплоченности. Они легко организуются в группы, и человека трудно оторвать от нее. В настоящее время слово «коллектив» стало священной категорией советского мифотворчества, уступающей первенство только понятию «Коммунистическая партия». Когда говорят «рабочий коллектив», подразумевают, что роль его гораздо шире, чем простое объединение в бригаду рабочих определенной профессии. Колхоз или завод отечески заботится о членах коллектива — обеспечивает их жильем, школами, оказывает им другие услуги, организует их досуг и даже иногда следит за их личной жизнью. Рабочие очень любят выезжать вместе на рыбалку автобусами, которыми их обеспечивает предприятие. Понятие «коллектив» так глубоко вошло в сознание людей, что, как я обнаружил, они без конца употребляют его в своей речи. Даже нашу маленькую контору и мы, и наши русские служащие все время в шутку называли «Нью-Йорк-таймсским коллективом». Однако корнями такое стремление к коллективной жизни уходит гораздо глубже, чем можно было бы предположить на основании современной русской пропаганды. Тысячелетие назад крестьянам приходилось осваивать земли, покрытые непроходимыми лесами, и сделать это можно было только сообща. Позднее, при царях, сеяли и собирали урожай миром, т. е. на общественных началах. Исповедь в православной церкви была публичным ритуалом, символизировавшим возвращение грешника в лоно общины прихожан, приучала индивидуума к подчинению, заставляла его раствориться в пастве.