Яркой иллюстрацией трудностей жизни в Сибири явилась картина, представшая перед нами, когда мы приземлились в Сургуте во время начавшейся снежной бури. В аэропорту набилось человек двести; люди спали на своих узлах, на подоконниках, и их измученный вид ясно показывал, что ожидание было бесконечным. Опекавшие журналистов сотрудницы Агентства печати «Новости» быстро препроводили нас в комфортабельный зал ожидания «для важных персон», отделенный от общего зала. Я задержался у газетного киоска. Вдруг ко мне подошла раздраженная женщина с измученными глазами. Приняв меня за русского (очевидно, благодаря меховой шапке-ушанке и шубе из овчины), она неожиданно предложила пойти вместе пожаловаться в райком партии. Женщина рассказала, что она и ее семья — а потом я узнал, что и многие другие пассажиры, — застряли на шесть дней здесь, в аэропорту, где нет ни водопровода, ни помещений для сна, где в жалком маленьком буфете ничего нельзя купить, кроме бутербродов.

— Шесть дней? — спросил я недоверчиво.

— Шесть дней мы ждем в аэропорту самолета на Ханты-Мансийск (находящийся на расстоянии около 400 км), — повторила она. — Мы здесь живем, умываемся снегом на улице. Камера хранения слишком мала, и наши чемоданы не принимают, вот и приходится сидеть на них. Моим двум ребятам надо бы быть в школе. Мне нужно скорей к семье. Мы уже жаловались, но ничего не помогает. Давайте пойдем вместе в райком, может быть они там смогут что-нибудь сделать.

Как я узнал, дело было не в том, что отменили полеты, — самолеты летали, но места в них предоставлялись тем, кто летел по служебным делам, либо машины использовались для дальних, а не для местных рейсов, которых ждали моя собеседница и другие пассажиры. Какая-то женщина, сидевшая поблизости, поняла, что я иностранец и попыталась заставить замолчать обратившуюся ко мне женщину. «Вы знаете с кем вы разговариваете» — увещевала она. Но моя собеседница была в таком отчаянии, что никак не могла уняться: «Что значит, с кем я разговариваю? Не суйтесь не в свое дело!» Но в этот момент одна из женщин, опекавших нашу группу, вновь появилась, настойчиво потребовав, чтобы я присоединился к своим коллегам в специальном зале ожидания. Часа через два, когда погода прояснилась, мы улетели на другом самолете, а аэропорт был по-прежнему забит толпой ожидающих.

Обычно советские бюрократы объясняют все это тем, что новые сибирские города, в которых жизнь так же сурова, как и в Додж Сити в первые годы его существования, предназначаются для молодежи, готовой к тому, чтобы переносить трудности. Наступает лето, убеждают сибиряки-патриоты, и радость вольной охоты, рыбной ловли среди сибирских просторов, прибытие речных судов с припасами заставляют забыть о зимних невзгодах. Это до некоторой степени верно. «Большие города перенаселены, — сказал мне 23-летний заводской рабочий в Братске. — Люди там живут в постоянной толчее, а здесь спокойно и тихо. Летом я люблю ездить на охоту и кататься на своей моторке по Братскому морю». Однако именно в Братске Александр Семиусов, заместитель мэра города, довольно откровенно признал, что городские власти чрезвычайно озабочены преступностью (в том числе кражами машин, радиохулиганством) среди несовершеннолетних, этого беспокойного, лишенного целеустремленности молодого поколения. Это явление было симптомом более общих проблем. Идеализм раннего периода угас, как говорил Семиусов, и многие молодые люди обнаружили, что новая реальность мрачна и уныла. Их оказалось трудно стимулировать. «Когда говоришь о пуске лесопильного или алюминиевого завода, это звучит не так романтично, как наши былые призывы строить плотину и новый город», — признал он.