Тем не менее на Западе по-прежнему воображают, что торговля преодолеет идеологические барьеры и станет катализатором для конвергенции двух систем. В частности, в Америке считают, что в длительной перспективе торговые отношения смягчат советский полицейский государственный аппарат и посеют семена будущей либерализации. Подобная концепция не отличается новизной. Еще в 1922 г. британский премьер-министр Ллойд Джордж, выступая в парламенте, говорил, что торговля, оказывающая «отрезвляющее действие», покончит с жестокостью, насилием и грубостью большевизма вернее, чем какой-либо другой метод» (действительно, Британия, Германия и Соединенные Штаты вели довольно обширную торговлю со сталинской Россией в 20-е и 30-е годы). Современный вариант этой концепции предполагает, что по мере роста деловых связей между Советским Союзом и капиталистическим Западом некоторые из особенностей капиталистической системы приживутся в России, и Кремлю придется «отпустить гайки» и пойти по пути своего рода рыночного социализма. Как утверждают сторонники этой теории, чем больше советские руководители промышленности будут сталкиваться с западной технологией, а русская публика — с западным образом жизни, тем лучше они поймут преимущества западной системы, что будет стимулировать их стремление к большей свободе и породит стихийное давление, направленное на осуществление коренных реформ в Советском Союзе.

По приезде в 1971 г. в Москву я сам носился с подобной идеей, но после трех лет проживания здесь я возвращался домой, настроенный значительно более скептически. Брежневская коалиция обратилась к Западу за новой технологией, выбрав этот путь лишь как альтернативу необходимости либерализовать собственную экономику. Когда внутренние экономические реформы 1965 г. провалились, Брежнев и Косыгин решили, что самым быстрым способом модернизации советской промышленности является закупка на Западе компьютеров, нефтехимических заводов, различных современных технологических процессов и внедрение этих готовых производств в советскую систему, а не обеспечение руководителям промышленности, ученым и инженерам необходимой свободы для развития такой технологии собственными силами. Один из моих русских приятелей саркастически заметил, что модернизация советской системы с помощью западной технологии может привести к «сталинизму с компьютерами» — к централизованной, контролируемой, как и прежде, а не более гибкой экономике.

Конечно, в течение длительного периода времени положение, может быть, и изменится. Однако сами советские руководители, по-видимому, не чувствуют никаких неудобств от того, что им придется раскрыть состояние советской экономики перед западными бизнесменами. Много раз советские официальные лица или партийные журналисты подчеркивали, что они предпочитают связи с западными бизнесменами контактам с западными политиками, журналистами или писателями, поскольку, как выразилось некое официальное лицо, «они принимают нашу систему такой, какая она есть», без идеологических возражений. Другими словами, Кремль решил, что побуждениям, вызванным желанием получить прибыль, можно доверять, так как деловые люди Запада слишком заняты своим бизнесом, чтобы служить переносчиками вируса демократии. К тому же, русским не свойственны никакие идеологические угрызения совести по поводу того, с кем они ведут дела. Среди американских поставщиков некоторые из предпочитаемых Советским Союзом партнеров по торговле относились к числу крупнейших американских компаний, выполняющих подряды для армии. Однако если восточно-европейские страны проявляли интерес к экспериментам с новыми формами кооперативного сотрудничества и разного рода сделкам, предусматривающим возможность последующей аренды проданного имущества, то русские были тверды в своем нежелании изменить основную «механику» советской экономики. Это, как мне кажется, было обусловлено причинами не идеологического порядка, а боязнью допустить распыление власти. И когда, казалось, все уже сказано и сделано, Кремль вдруг снова возвращался к традиции сосредоточения в центре всей реальной власти в области принятия решений.