Однако значимость коллективных символов и ценностей резко снижается (почти до нуля), когда дело касается другой стороны оппозиции: ценностей частного существования. Здесь соотношение ценности «своего» и «всеобщего» переворачивается, принимая форму оппозиции «мы – они», где «они» означают уже не символические образы своего или чужого «величия», а вполне конкретные представления о власти как административном произволе, алчности и эгоизме бюрократического начальства, то есть персонифицированных представителях государства, не выполняющего свои социальные обязательства (заботы о народе, социальной защиты, обеспечения повседневных нужд). В этом аспекте отдельный индивид, воспринимает себя беззащитным перед такой властью, а следовательно, считает себя свободным от обязанностей соответствовать нормам поведения «советского человека».

Идентификация с государством предполагает номинальное согласие на контроль над человеком, его частной жизнью, или, другими словами, «принадлежность государству» советского человека выражается как взаимозависимость социального инфантилизма (= ожиданий «отеческой заботы от начальства») и принятие произвола властей как должного и безальтернативного (необходимости «терпеть»). В то же время сознание неисполнения государством своих обещаний служит оправданием для уклонения от норм «социалистического общежития», то есть неявным отказом следовать предписаниям и требованиям начальства.

Следующий после требований идентификации с государством императив снижающей адаптации заключается в уравнительных установках: «пусть понемногу, но всем одинаково». Такое отношение распространялось на «всех» (то есть таких же людей, как сам индивид), кроме тех, кто занимает более высокое социальное положение в иерархии и кто, следовательно, причастен к авторитету государства, репрезентирующему коллективные ценности – безопасность, общий мир и благополучие. Поэтому такой эгалитаризм имеет очень специфический характер – это «иерархический эгалитаризм»[334].

Массовая установка на понижение, примитивизацию запросов или вульгаризацию представлений о человеке (выбор и предпочтение во всех случаях более простых представлений) вытекает из самого признания насилия как сверхзначимого принципа социальной организации. Практики контроля, подавление разнообразия, ограничение субъективной автономии основываются на дискредитации любых форм авторитета, не связанного с государственным насилием. Отсюда осуждаются не только идеи «меритократии», «благородства», подражание высшим слоям, культивирующим особый тип достоинства, но и сама установка на элитарную культуру. Доминирующие латентные мотивы этого эгалитаризма – зависть, ресентимент, в свое время идеологически оправдываемый и раздуваемый большевиками, но сегодня чаще принимающий формы цинизма, диффузной агрессии, характерной для вынужденной коллективности (лагерного типа), о которой писал В. Шаламов. В любом случае результат этой политики достижения «социальной однородности» социализма – массовость без присущей западной культуре сложности и дифференциации[335]. «Человек советский», как пишет Левада, вынужден и приучен следовать и принимать в расчет только очень упрощенные, даже примитивные образцы и стратегии существования, но принимать их в качестве безальтернативных.