Поэтому особую роль в таком обществе приобретают способность проводить различные внутренние и внешние барьеры между разными сферами социальных действий, соответственно, устанавливать разные коды доверия и нормы ограничения агрессии против «своих». Табу на насилие в неформальной среде «своих» создает условия для чрезвычайно высокой степени эмоциональности и теплоты этих отношений, но вместе с тем – подозрительности в отношении к другим, отчужденности, различных форм дистанцирования или вытеснения всего непонятного или сложного, почти полного недоверия к формальным институтам, прежде всего – к суду как механизму справедливости, полиции как механизму обеспечения порядка и внутренней безопасности, армии, общественным организациям (партии, комсомолу) и т. п. Тем самым социальная система внутренне распадается на отдельные фрагменты, в которых протекает частная повседневная жизнь, где решаются проблемы, которым нет решения в формальных институтах – коррупция, теневая экономика, система блата и взаимной поддержки. Партикуляристскую фрагментацию социальной системы нельзя рассматривать как усложнение общественной структуры, поскольку такого рода явления не тождественны процессам структурно-функциональной дифференциации общества, они представляют собой состояние агрегации, то есть умножение простейших форм социальных отношений, не ведущее к эволюции самой структуры.

Так как основой ориентации в мире и понимания происходящего являются самые примитивные (самые общие и стертые, доступные всем) модели поведения (задаваемые «тотальными» институтами этого государства), то принципами интерпретации и оценки социальной, политической, экономической или исторической реальности могут выступать только недифференцированные в ролевом плане, а значит, персонифицируемые отношения. Неизбежные социальные различия закрепляются в виде статусных различий, общественная жизнь приобретает характер множества закрытых для непосвященных пространств действия, изолированных друг от друга, но внутри которых удерживается относительная гомогенность льгот и привилегий.

Сложность интерпретации полученных данных заключалась в необходимости разводить значения нормативного образца (представленного в лозунгах, плакатных или пропагандистских образах, идеологических установках партийной и комсомольской работы, тиражируемых в стереотипах литературы и кино, представленных в практиках социализации) и его влияния на массовое поведение в тоталитарном социуме. Было бы слишком большим упрощением полагать, что навязываемый пропагандой, поддержанный различными репрессивными структурами и институтами (школой, армией, СМИ) этот образец человека принимался «обществом» и усваивался в полном соответствии с интенциями власти. Принуждение к тому, что хотела бы видеть власть в своих подданных, наталкивалось на лукавое, показное и ставшее привычным подыгрывание ей. Нереалистичность лозунгов (или требований власти им соответствовать) осознавалась людьми, но только в качестве понимания неисполнимости обещаний и программ, заявленных государством. Однако сами лозунги, хотя бы отчасти, фиксировали и закрепляли надежды, ориентации, вытесняя из сознания представления о других принципах и основаниях организации общества[339]. Композиция «советский человек» вбирала в себя как элементы массовой идентификации, так и механизмы коллективной интеграции, обеспечивающие солидарность с властью или по меньшей мере – оппортунистическую лояльность режиму, утверждение общих ценностей и набор массовых мнений о самих себе, дополняющих или пародирующих лозунговые образы[340].