Обсуждение эффективности понятия можно вести только при условии ясного понимания, в ответ на какую социальную или культурную, интеллектуальную коллизию, исследовательскую задачу выработан соответствующий термин, какой у него ценностный или идеологический бэкграунд, как он связан с историческими, культурными, групповыми или политическими интересами, каковы его функциональные возможности (генерализационные, модальные, идеографические), его смысловые ресурсы (ассоциативный ряд) и пр. Если бы это имело у нас место, то, я уверен, были бы признаки серьезной теоретико-методологической дискуссии по вполне содержательным проблемам социального знания, были бы задействованы не последние по времени публикации, с которыми ознакомились те, кто учился или стажировался в зарубежных университетах и вынес оттуда то, что там на тот момент было актуальным, а гораздо более ранние пласты социологической работы, ресурсы основного корпуса позитивного социологического знания (сложившегося в 1930–1960-х годах), сегодня остающегося по существу мало известным у нас[423]. Чтобы обсуждать продуктивность научных понятий, необходима история этих понятий, история соответствующих концептуальных разработок, то есть динамика их смысловых трансформаций на разных фазах работы. Ничего экзотического в таком подходе нет, сошлюсь в качестве примера на соответствующий анализ такого ключевого понятия, как «тоталитаризм», потребовавший длительных дискуссий в среде историков, социологов и политологов.

Подобных разработок в российской социологии нет, могу утверждать это с уверенностью. В результате мы в нашей литературе сталкиваемся с массой, по существу, по функции, оценочных понятий, остающихся в предметном смысле фантомами, с неясным эмпирическим референтом («средний класс», «гражданское» или «сетевое» общество и пр.). Поэтому попытки начать «дискуссию о методах» (хотя бы в виде: что лучше – «фреймы» или «практики», как это было в программе нашего симпозиума) вне контекста отечественных разработок могут быть лишь беспомощной симуляцией профессиональной деятельности, рассчитанной на сравнительно невзыскательную публику. Подобного рода суррогаты механизмов самоорганизации науки или разновидности «карго-культа» весьма вероятно будут популярны в среде постмодернистских эпигонов, поскольку именно такое «обновление» затребовано нынешними социологами, в этом плане принципиально отличающимися как от западных коллег, так и от уходящего поколения.

Апелляция к тому, что сегодня в России называется «теоретическими проблемами социологии», имеет совершенно другой смысл и функциональное назначение, нежели в западной социологии. Там речь идет о рационализации средств и оснований познавательной деятельности. Здесь призывы такого рода связаны с дефицитом средств и оснований профессиональной идентификации (отчасти – дефицитом специфически академической гратификации), в основе которых также неявно лежат проблемы ценностного самоопределения и мотивации научной работы, выбора объекта исследования и соответствующих средств анализа. Истощенность ценностной сферы, за символы которой идет жестокая конкуренция в образованной среде, смысловая, нравственная и культурная бедность общества, оставшаяся от тоталитаризма, – вопрос чрезвычайно чувствительный как для общества в целом, так и для такого зависимого от этих вещей института, как наука, прежде всего социальная наука.