Говоря же о Фелисьене Ропсе, Пшибышевский называл его «глубочайшим гендерным психологом века», проникшим в самую сокровенную суть женщины:

Женщина Фелисьена Ропса — это женщина, поставленная вне любых случайностей и вне времени, это архетип женщины, Геката, Медея; женщина апокалиптическая и преступная; женщина, некогда возведенная в священство и целовавшая в зад Дьявола; женщина, которая спасает человечество через мужскую силу и тащит тот же человеческий род вниз — в мерзость, грязь и вырождение[1465].

Здесь, как мы снова замечаем, Пшибышевский настаивает на вневременном характере женской порочности и опять характеризует женщину двояко: она и спасает человечество, выводя наружу его мужскую силу (это связано с сексуальным влечением, природой и эволюцией), и тащит его вниз, ввергает в упадок (в тот самый упадок, декаданс, который Пшибышевский считал неотъемлемой частью свято чтимой им эволюции). Он продолжает превозносить Ропса, равняя его с великими философами и называя его «гравюрные оттиски мощной философской системой», не уступающей по силе мысли Шопенгауэру. Этот художник, уверяет он, «исследовал женскую психологию с такой смелостью и глубиной, что по сравнению с ними болезненное женоненавистничество у какого-нибудь Стриндберга выглядит просто мстительностью из‐за сексуальной неудовлетворенности»[1466]. Еще одна особенность истолкования ропсовских женщин, типичная для того времени, — повышенное внимание к истерии и исступлению:

Женщину Ропса затягивает в водоворот, она кричит, стонет, страдает, к ее мозгу приливает кровь, так что она забывает обо всем и отдается «наплыву» своего властелина Сатаны: она всегда походит на сатанизированную святую Терезу[1467].

Сходные мысли Пшибышевский высказывает и в других местах. В «Синагоге Сатаны» он решительно возражает против тех историков, которые, вдохновившись идеями Просвещения, пытались отрицать существование ведьмовских шабашей, объясняя рассказы о них просто средневековыми суевериями. Конечно, это не значит, что дьявол появлялся там лично и участвовал в празднествах вместе со своими почитательницами, но сами сборища происходили. И на этих встречах, по его словам, исступленные пляски в сочетании с действием наркотических ядов вводили женщин в истерическое и эпилептическое состояние, которое заканчивалось галлюцинациями. Иными словами, сутью главного ритуала сатанического колдовства была истерия. Кроме того, говоря о том, как практиковался сатанизм приблизительно в 1900 году, Пшибышевский ссылался на якобы «документальный» роман Гюисманса «Бездна» и утверждал, что в нем показана самая важная составляющая сатанизма любых эпох: «Женщины-истерички с наклонностью к сомнамбулизму». Представление о том, что истерия объединяет средневековых ведьм с некоторыми женщинами рубежа веков, было созвучно тогдашним научным идеям, о чем уже шла речь в главе 5. Как бывший студент-медик с особым интересом к психологии, Пшибышевский, конечно же, был знаком с теориями Шарко и других врачей, касавшихся этого вопроса. Однако в более широкой области медицинских мнений о неврозе наблюдалась любопытная двусмыслица. В очень авторитетной работе Чезаре Ломброзо «Гениальность и помешательство» (1863) утверждалось, что гениальность — в действительности разновидность невроза[1468]. Возможно, именно в свете этой теории и следует смотреть на изображение истерии у Пшибышевского. А раз так, то истеричность ведьм становится в некотором смысле потенциально положительной чертой.