Вивьен, питавшая огромный интерес к религиозным мотивам, без колебаний подхватила ту традицию, к которой принадлежали и «Мефистофела», и множество более ранних книг, — традицию, изображавшую лесбийскую любовь чем-то вроде особого культа. Главная героиня автобиографического романа Вивьен «Мне явилась женщина», немного беллетризованный двойник самой писательницы, очерчивает характер своих отношений с Барни: «Я познала оцепенение послушницы, опьяненной священными благовониями»[1640]. Позже она называет Барни «порочной Мадонной мирских молелен»[1641]. Сан-Джованни — параллельное альтер эго автора в романе — объявляет: «Я вознесла любовь к благородным гармониям и к женской красоте так высоко, что превратила ее в Веру. Всякая вера, вызывающая жертвенный пыл, есть истинная религия»[1642]. Вот всего лишь несколько высказываний, взятых для примера из текста, который, как и многие другие произведения Вивьен, сплошь пронизан религиозной лексикой.

Викки Л. Кирш в своей докторской диссертации 1990 года применила религиоведческий подход к изучению синтеза искусства и ритуала в кругу Натали Барни. По утверждению исследовательницы, тексты Барни и Вивьен «обладают религиозной валентностью и потому могли использоваться в качестве священных текстов религиозной общины»[1643]. К сожалению, большинство ее рассуждений чересчур надуманны и опираются на слишком вольные толкования текста. Например, Кирш неубедительно размышляет о том, что за романом «Мне явилась женщина» просматриваются некоторые главные догматы буддийской традиции, однако не может привести никаких конкретных примеров, которые хоть как-то иллюстрировали бы эту ее мысль[1644]. Впрочем, Вивьен действительно проявляла интерес к буддизму — по крайней мере, эстетический. Об этом свидетельствует большая коллекция изваяний Будды, которые она держала у себя дома ближе к концу жизни и которым подносила дары — мелкие красные яблоки[1645].

Как мы уже неоднократно видели, в ту эпоху шутливость, крамола и различные формы искусства запросто соседствовали с самыми серьезными духовными устремлениями. В творчестве многих более или менее радикальных художников — как, например, тех, о ком шла речь в главе 6, — духовность (в некотором смысле) уживалась с резким неприятием христианской религии. В случае Вивьен это неприятие было связано с ее убеждением в том, что христианство — естественный враг для лесбиянки, о чем и сказано в стихотворении «Вот так я буду говорить…». Кроме того, она пришла к заключению (что станет понятно из материала, о котором вскоре пойдет речь), что церковь и Бог — угнетатели вообще всех женщин, не только лесбиянок. Придя к такому выводу, она не стала совсем отказываться от христианских символов, но принялась активно переосмыслять некоторые из центральных мифов и мотивов христианства, пытаясь поставить их себе на службу. К их числу принадлежал и Сатана, чей образ она использовала в качестве положительного символа, олицетворявшего женское освобождение и женское превосходство. И средства, которыми Вивьен это делала, можно уверенно отнести к разряду откровенного инфернального феминизма.