XVI. — Сатана обучил их остро-утонченным ласкам.

XVII. — Иегова создал из своего дыхания душу поэта.

XVIII. — Он вдохновил аэда Ионии, могучего Гомера.

XIX. — Гомер воспел величие смертоубийства и прославил кровопролитие, разрушение городов, рыдания вдов, всепожирающий огонь, блеск мечей, грохот битв.

XX. — Сатана слетел к закату и стал парить над Лесбосом, где отдыхала Сапфо.

XXI. — И она принялась воспевать мимолетные лики любви, приступы бледности и исступления, величаво разлетающиеся волосы, курящийся аромат роз, радугу, трон Афродиты, горечь и сладость Эроса, священную пляску критянок вокруг жертвенника, освещенного звездами, одинокое ложе под Луной и Плеядами, заходящими поздней ночью, нетленную гордость, которая презирает печаль и улыбается в смертный миг, и негу женских поцелуев под мерные звуки приглушенного морского прибоя, вздыхающего под сладострастными стенами Митилены[1646].

Примечательно, что Иегова обозначается здесь местоимением мужского рода (il — в стихах XIII и XVIII), а на пол Сатаны никаких намеков нет. Может быть, Вивьен — вслед за Казотом и Мендесом и традицией, которую они продолжали, — представляла Сатану в женском обличье? Любопытно было бы истолковать это именно так — еще и в связи с манихейским гиноцентрическим мировоззрением, которого придерживается рассказчица в автобиографическом романе Вивьен «Мне явилась женщина»:

Все уродливое, несправедливое, свирепое и трусливое исходит от Мужского начала. Все мучительно-прекрасное и желанное исходит от Женского начала… Два этих начала одинаково могущественны и ненавидят друг друга неугасимой ненавистью[1647].

Это чрезвычайно похоже на «Мирскую Книгу Бытия», и в таком случае получается, что Сатана — женское начало.

Большинство исследователей обходили молчанием этот парадокс гиноцентрического сатанизма (учитывая, что Сатану часто представляют в мужском обличье). Например, Карла Джей писала, что Барни и Вивьен

были избирательны в своем поклонении древним божествам: игнорировали Диониса и Пана, этого козлоногого любимца их современников-мужчин, и отдавали предпочтение нескольким женским фигурам. Мужские божества, появлявшиеся в их произведениях, возникали там не как объекты почитания, а в основном для того, чтобы олицетворить какое-нибудь негативное начало. Поэтому Барни и Вивьен уместнее было бы называть не язычницами, а «почитательницами богини», потому что они увлекались культом Великой Матери[1648].

Последнее утверждение, в котором Джей отталкивается от работы юнгианца Эриха Нойманна «Великая мать» (1956), выглядит сомнительным, если вспомнить о том, что Лилит — которая занимает важнейшее место в сочинениях Вивьен и о которой мы поговорим в следующем разделе — явно виделась поэтессе символом антиматеринства и бесплодия и потому никак не годилась на роль «Великой матери». Поэтому в качестве общего утверждения такое суждение Джей совершенно несостоятельно[1649]. Вопрос о Сатане Джей вовсе не затрагивает. Между тем загвоздку с прославлением Сатаны можно разрешить, причем довольно оригинально, если принять предлагаемое нами прочтение: дьявол — женщина, и, таким образом, его фигура гармонично вписывается в рамки того символического культа женских божеств, который наблюдается у Вивьен.