Затем «самиздат» был, что называется, поставлен на конвейер. Размножались и распространялись бледные, с расплывшимися от многократных перепечаток под копирку буквами самые разные «самиздатовские» работы — поэмы, романы, письма, петиции, заявления протеста и меморандумы. Практически в «самиздате» издавалось все то, что уже было запрещено или могло быть запрещено цензурой. «Самиздат» представлял собой молчаливый бунт против официальных правил, регулирующих творческую жизнь. Вот что сказал об этом известный правозащитник и автор «Гимна пишущей машинке» Владимир Буковский: «Я сам пишу, сам редактирую, сам подвергаю свои работы цензуре, сам издаю их, сам распространяю и сам сяду за них в тюрьму»^{410}. В репрессивном обществе, для которого характерен конформизм, такое спонтанное самоутверждение было одновременно и самоосвобождением.

Это было также утверждением новой формы коллективизма. Многие произведения пользовались таким большим спросом, что блеклые, с плохо различимыми буквами страницы передавались из рук в руки и прочитывались за один-два дня. Друзья и коллеги по работе собирались вместе на несколько часов, может быть, на всю ночь, чтобы, поглощая огромное количество кофе, читать друг другу вслух запрещенные тексты. Освобожденные из плена мертвящего официального контекста, слова оживали и приобретали совершенно новое значение. Такие собрания были проявлением коллективизма и взаимной ответственности в абсолютно новом смысле. Участие в размножении, распространении и чтении «самиздатовской» литературы означало также и участие в новой, возвышенной общественной и духовной жизни^{411}.

Откровенно политический характер «самиздат» приобрел тогда, когда за распространение своих неопубликованных сатирических рассказов были арестованы писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль. На суде, состоявшемся в феврале 1966 г., их обвинили в «антисоветской пропаганде», а их рассказы были истолкованы судом буквально и расценены как политические заявления. Взгляды литературных героев отождествлялись с мировоззрением авторов. Обвинение ударило писателей по самому больному месту: если любая критика или сатира, содержащаяся в литературном произведении, могла трактоваться как политическая пропаганда, то становилось вообще невозможным употребление слов в фигуральном смысле. 63 члена Московского отделения Союза писателей направили письмо в адрес предстоящего партийного съезда, в котором предупреждали власти о том, что «осуждение писателей за сатирические произведения создает чрезвычайно опасный прецедент и может препятствовать развитию советской литературы»^{412}.