– Единственное, чем я могу оправдать то, что вы здесь нас бросаете, – сказала Манна (она так и сказала – «вы здесь нас бросаете», я помню это очень хорошо), – тем, что если бы у меня была возможность, я бы поступила так же. Я бы тоже все бросила, – произнесла она после некоторого раздумья. Даже Ниму, спросила я? – Особенно Ниму, – ответила она с жестокой улыбкой. – Я не Махшид. Я не считаю, что оставаться здесь – мой долг. Жизнь у меня одна, другой не будет.

Я столько лет была их исповедником. Мне они изливали свою сердечную боль, свои горести, как будто у меня самой этого не было, как будто я жила под действием магического заклинания, ограждавшего меня от подводных камней и тягот жизни не только в Исламской Республике, но жизни в целом. А теперь они хотели, чтобы я взвалила на себя еще и их выбор. Но каждый человек делает выбор сам. Я могла помочь им только в одном случае – зная, чего они хотели. Разве можно диктовать человеку, чего хотеть? (Вечером позвонил Нима. «Манна боится, что вы больше ее не любите, – полушутя сказал он. – Попросила вам позвонить».)

Чужие печали и радости напоминают нам о наших собственных; мы сопереживаем им отчасти потому, что спрашиваем себя: а как же я? Что это говорит о моей жизни, моих проблемах, моих душевных терзаниях? Когда уехала Нассрин, мы искренне тревожились за нее, волновались, какая жизнь ее ждет, но и надеялись на лучшее. Но еще, по крайней мере на миг, мы с потрясением осознали, какую сильную боль причинил нам ее отъезд и попытка представить наш тесный кружок без Нассрин. А потом мы вернулись к себе и вспомнили о собственных надеждах и тревогах, всколыхнувшихся после того, как мы узнали о ее решении уехать.

Митра первой их высказала. В последнее время я замечала за ней злость и горечь, которые тревожили меня потому, что ей это было несвойственно. Я чувствовала ее негодование, читая ее дневники и заметки. Все началось с их с мужем поездки в Сирию. Ее поразило, как смиренно иранцы переносят унижения в аэропорту Дамаска, где их поставили в отдельную очередь и обыскивали, как преступников. Но больше всего ее потрясли ощущения, испытанные на улицах Дамаска, где она ходила свободно в футболке и джинсах, держа Хамида за руку. Она вспоминала ветер в волосах, солнце, греющее волосы и кожу, – все мы описывали одно и то же незнакомое ощущение. Я тоже помню эти ветер и солнце; позднее о них расскажут и Ясси, и Манна.

В аэропорту Дамаска Митра испытала унижение оттого, кем ее считали; вернувшись домой, разозлилась оттого, какой жизни была лишена. Она злилась за упущенные годы, за упущенные солнце и ветер, за прогулки за руку с Хамидом, которых у нее не было. Самое странное, удивленно призналась она, что, гуляя с ним за руку, она вдруг поняла, что совсем его не знает. Их отношения перенеслись в совершенно новый контекст; Митра казалась чужой даже сама себе. Была ли эта женщина в джинсах и оранжевой футболке, гуляющая на солнце за руку с симпатичным мужчиной, той же самой Митрой? Кем была эта женщина и сможет ли она, Митра настоящая, сродниться с ней, случись им переехать в Канаду?