– Неужели ты совсем не чувствуешь родства со своей страной? – Махшид с вызовом взглянула на Митру. – Похоже, мне одной кажется, что я чем-то обязана нашей родине.

– Невыносимо жить в постоянном страхе, – ответила Митра, – волноваться, как я одета, как хожу. Все, что кажется мне естественным, здесь грех; и что же мне делать?

– Но ты же знаешь, чего от тебя ждут, знаешь законы, – рассудила Махшид. – Ничего нового. Что изменилось? Почему именно сейчас тебя это стало беспокоить?

– Тебе может и проще, – заметила Саназ, но Махшид не дала ей договорить.

– Думаешь, мне проще? – она резко повернулась к ней. – По-твоему, только такие, как ты, страдают в этой стране? Ты даже не знаешь, что такое страх. Думаешь, из-за того, что я верю в Бога и ношу чадру, мне ничего не угрожает? По-твоему, я не боюсь? Глупо думать, что страх может быть только одного вида – такой, как у тебя, – выпалила она с несвойственной ей злобой.

– Я не об этом, – голос Саназ смягчился. – Да, мы знаем об этих законах, и они нам хорошо знакомы, но это не значит, что они справедливы. Это не значит, что мы не чувствуем давление и страх. Просто для тебя носить чадру естественно; это твоя вера, твой выбор.

– Мой выбор? – рассмеялась Махшид. – А что еще у меня есть, кроме веры? И если я и ее потеряю… – Она не договорила, снова потупилась и пробормотала: – Простите. Я разгорячилась.

– Я понимаю, о чем ты говоришь, Махшид, – вмешалась Ясси. – Нет страха сильнее, чем страх потерять веру. Тогда ты окажешься изгоем для всех: и для тех, кто считает себя светскими людьми, и для приверженцев твоей веры. И это ужасно. Мы с Махшид говорили именно об этом страхе, о том, как с самого детства все наши поступки диктовались религией. Если я однажды перестану верить, это будет как смерть; мне придется начинать с нуля в мире, где никто ничего не гарантирует.

Сердце мое болело за Махшид, которая сидела, пытаясь держать себя в руках. Она раскраснелась, сильные эмоции как тонкие венки пульсировали под бледной кожей. По сравнению с девочками, которые особой религиозностью не отличались, Махшид волновали самые сложные вопросы веры. В дневнике, который я задала девочкам вести, и в своих сочинениях Махшид препарировала и подвергала сомнениям мельчайшие аспекты жизни по мусульманским законам. Ее ярость была такой же сдержанной, как и ее улыбка. Позже она написала в дневнике: «Мы с Ясси обе знаем, что теряем веру. Каждый шаг заставляет нас в ней сомневаться. При шахе все было иначе; я чувствовала себя меньшинством, мне приходилось охранять свою веру вопреки всему. Теперь моя религия у власти, но я никогда еще не ощущала такую беспомощность и одиночество». С самого детства ей твердили, что жизнь в краю неверных – чистый ад. Ей обещали, что, когда к власти придут исламисты, все будет иначе. Исламское правление! Оно оказалось лицемерным позорным спектаклем. Она писала, что на работе начальники не смотрят ей в глаза, а в кино даже шестилетняя девочка должна носить платок, и даже шестилетним не позволено играть с мальчиками. Она носила платок, но называла его маской, за которой женщин вынудили прятаться; ей было больно, что его носили по принуждению. Обо всем этом она рассуждала холодно и яростно, всегда заканчивая свои фразы вопросительным знаком.