А такой шедевр этого цикла, как драма «Грех да беда на кого не живет», вообще за целые полвека шла на сцене считанные разы и к тому же ставилась в стертых штампах «купеческих» пьес раннего Островского.

Между тем эта драма о русском Отелло таит в себе новые и во многом неожиданные театральные возможности, не всегда отвечающие сложившимся представлениям о драматургии Островского. По своему сгущенно-трагическому колориту, но необычно броским краскам и по своеобразным характерам отдельных персонажей — вестников надвигающегося несчастья (Афоня, слепой Архип и другие из второстепенных лиц) — она предваряет будущую художественную манеру Л. Андреева в его так называемых «бытовых» драмах, подобно «Дням нашей жизни», «Анфисе», «Не убий» и др.

Еще сильнее этот «андреевский» колорит ощущается в «Не было ни гроша, да вдруг алтын», в этой беспощадной драме из мещанского быта, даже при чтении оставляющей на душе осадок какой-то неизбывной горечи. Образы мещан написаны Островским в детальном реалистическом рисунке, и вместе с тем постепенно в них проступают неподвижные очертания искаженных масок жизни. Именно в таком плане задумывал Хмелев постановку этой пьесы Островского в 30‑е годы на сцене своей Студии. Но силы молодых неопытных студийцев не были подготовлены тогда для такой сложной задачи.

Вообще в своих «бытовых» пьесах по ряду существенных признаков Леонид Андреев гораздо ближе стоит к классику Островскому, чем к своему современнику — Чехову.

Неразгаданным в его стилевом своеобразии остается и обширный цикл тех пьес Островского 60 – 70‑х годов, которые он посвящает изображению жизни своих излюбленных героев, честных, трудолюбивых «маленьких людей», стремящихся в этом волчьем мире жить по правде, по неписаному нравственному закону («Старый друг лучше новых двух», «Тяжелые дни», «Шутники», «Пучина», «Не все коту масленица», «Поздняя любовь», «Трудовой хлеб»).

Пьесы эти не укладываются в границы традиционных драматических жанров, границы, казалось бы, прочно установленные тогдашними теориями драмы. Островский вырабатывает для них необычную в драматургии того времени композиционную форму. Это — «сцены» или «картины из московской жизни», а иногда «из жизни захолустья», как обозначает их своеобразный жанр сам автор.

В них драматург рассказывает о делах и днях мелкого люда, населяющего тогдашние московские окраины: маленькие чиновники с их семьями; ходатаи по делам и стряпчие, занимающиеся бесконечными тяжбами и кляузами своих клиентов — толстосумов; учителя и студенты, бегающие по домашним урокам; обедневшие купеческие вдовы с дочерьми на выданье, но без приданого; портнихи, выполняющие на дому работу для московских магазинов; приказчики различных категорий; свахи и просто переносительницы сплетен.