Островский показывает своих незаметных героев в будничной обстановке, с их радостями и печалями, с каждодневными заботами о хлебе насущном, с постоянной оглядкой на опасности, грозящие им от самодуров всевозможных калибров и мастей.

Эти маленькие люди во многом отличаются от своих вчерашних собратьев, появлявшихся в пьесах Островского его первого периода. Пореформенное время отразилось на их общественном сознании и на поведении в быту. Даже самые тихие и незащищенные из них, вроде старика Оброшенова в «Шутниках», в критические минуты уже способны поднять бунт и выгнать какого-нибудь всесильного купчину из своего дома. Воздух перемен начинает проникать в окраинные домишки, в наемные квартиры и углы. Смелее всех в этих пьесах Островского держатся молодые девушки. Они часто негодуют на своих «обожателей» и женихов за их нерешительность, за неумение отстоять себя перед грозными хозяевами. Мятеж Катерины из «Грозы» не прошел бесследно для ее младших сестер.

Островский в этих «сценах» обычно щадит своих незаметных героев, уберегая их от чересчур сильных потрясений и жизненных катастроф. Печальное исключение он сделал только для своего Кисельникова из «Пучины». В остальных же пьесах этого цикла драматург приходит на помощь «маленьким людям», когда они попадают в затруднительное положение. Он подставляет на их пути счастливый случай или создает возможность незначительного житейского компромисса, не ущемляющего слишком сильно их человеческое достоинство. Островский словно хочет поддержать своих героев в их повседневной борьбе за существование, вселить в них веру в собственные силы, рассеять чрезмерный страх перед трудностями жизни.

И для этих пьес Островский находит новую художественную манеру. Он пишет их как своего рода повести в драматической форме, с ослабленной интригой и с приглушенными конфликтами. Мир «маленьких людей» возникает в них в светлом поэтическом ракурсе. И в голосе драматурга часто слышатся лирические интонации, когда он знакомит нас с внутренней жизнью этих незамысловатых и в то же время по-своему мужественных и душевно привлекательных персонажей.

Для самого Островского был ясен необычный характер этих «сцен» или «картин из московской жизни». Он знал, что по своему построению они мало соответствуют тем структурным правилам, которые были установлены в драматургии тех времен. «Это — скорее этюд, чем пьеса», — писал он в письме к Бурдину об одном из таких своих произведений в новом роде («Не все коту масленица»). И добавлял: «в ней нет никаких сценических эффектов»{232}, очевидно, подразумевая под «эффектами» динамичное развитие драматической интриги.