Щукин в «Булычове» и в «Далеком», Остужев в «Отелло», Качалов во «Врагах», Орлов в «Умке», Михоэлс в «Лире», Хмелев в «Царе Федоре» — при всех индивидуальных различиях мастерства, дарования и темперамента — создают человеческие образы, находящиеся в одном ряду большого реалистического искусства. В творческом стиле этих мастеров нет принципиальных непримиримых различий. Они не прикреплены по сектантским признакам к тому или иному театру. Можно легко представить этих актеров выступающими вместе в стенах одного театра, в одном и том же спектакле.
И в то же время создания каждого из них несут во всех деталях отчетливый знак его человеческой индивидуальности и его неповторимого художественного мастерства.
Новый Островский. К 50‑летию со дня смерти{74}
1
1
Судьба Островского на советской сцене составит одну из самых блестящих и увлекательных страниц в истории театра революционной эпохи. Уже в первые годы революции началось воскрешение из мертвых этого русского классика, его второе рождение в театре. И каждый год приносит все новые открытия в творческом наследии писателя.
Постановки его пьес в нашем театре выдерживают фантастическое число представлений. Островского ставят все театры, начиная от самых крупных в столицах, кончая площадками самодеятельных кружков на заводах и в колхозах. Из забвения извлекаются многие его пьесы, которые до революции считались слабыми и почти не ставились на сцене.
Знаменитый лозунг Луначарского: «Назад к Островскому!», звучавший когда-то как остроумный полемический выпад, оказался целиком оправданным последующим развитием советского театра. Островский торжествует победу на нашей сцене. Но он побеждает неожиданными сторонами своего творчества. Островский возникает перед нами не как классик, обращающий к нам из глубины прошлого века свой голос, уже затуманенный многими годами, но как живой автор, устанавливающий прямую связь с новой театральной аудиторией.
С удивлением мы смотрим на его произведения. Это — не тот драматург, каким изображала его предреволюционная критическая литература и каким его показывал со сцены старый театр. У него не оказалось ни христианского смирения, ни всепрощающей любви, о чем так охотно говорили позднейшие исследователи творчества Островского. В наши дни у Островского очень мало осталось от его прежнего благодушия. В нем неожиданно появилась злость и жесткость линий в обрисовке многих своих персонажей. Этот спокойный бытописатель оказался гораздо более сердитым и проницательным, чем это представлялось его современникам.