Кабаков, его вымышленные учитель и ученик Розенталь и Спивак и его альтер эго «мусорщик» – все евреи. Вместо того чтобы предлагать откровенно еврейское содержание, автор в своих инсталляциях отсылает нас к разрушенному еврейскому прошлому[314]. Мусорщик пишет в дневнике о своем дипломном проекте по мотивам «Блуждающих звезд» Шолом-Алейхема и отмечает, что показал эту работу художнику Р. Фальку (также сыгравшему определенную роль в становлении Розенталя). Фальк в 1910-е годы разрабатывал эскизы декораций для разных еврейских театров; «Блуждающие звезды» были поставлены в Московском государственном еврейском театре в 1941-м. Как и положено археологу, мусорщик отправляется в экспедицию – об этом он пишет в комментариях к «Мусорному роману», «в поисках сохранившихся еврейских мест», однако обнаруживает только «полу-жилища, полу-руины, тихую обветшалую грусть, отчаяние» [Kabakov 1996: 89]. В этих словах звучит эхом печаль Бабеля, Маркиша и других писателей 1920-х годов. Художественный критик Р. Сторр видит в том, как Кабаков описывает Розенталя, аллюзию к еврейской истории: фраза «родился в Херсоне», а также подлинное имя – Шолом заставляют вспомнить великого представителя еврейского мистицизма Г. Шолема, друга Беньямина [Storr2005: 143].

Л. Ф. Кацис, напротив, критикует Кабакова за отказ от еврейского содержания, отмечая, что, сделав датой смерти Розенталя 1933 год, Кабаков ушел от необходимости заводить разговор об уничтожении нацистами евреев Европы [Кацис 2008]. Это не совсем так. Кабаков родился в 1933 году и, по собственным словам, пережил страшную эвакуацию из Днепропетровска в 1941-м [Wallach 1996: 17–18]. В тексте, которым сопровождается инсталляция 1990 года «Лабиринт (Альбом моей матери)», речь идет о «непрерывном катаклизме», намек на который звучит в биографии Розенталя: «революция, гражданская война, голод, общественные потрясения, репрессии, Вторая мировая, опять голод» [Wallach 2006:193]. В каждом образе Розенталя, Кабакова и Спивака присутствует графическое обозначение утраты, и это отличает их от других альтернативных историй постсоветского периода, в которых все пространство заполнено смыслом и в итоге создается фантазия о нетронутости и завершенности. Выразительные белые и черные пространства в сериях Розенталя разрушают иллюзию возможности полного раскрытия, разрушают они и миф о совершенстве, который являлся центральным для соцреалистического визуального нарратива. При этом в произведениях Кабакова мы видим странное повторение того, что является зримым, но не поддается осмыслению – его работы как бы зовут нас назад в советские времена, когда слово «еврей» нельзя было произносить вслух.