— Ну и чего ты еще стоишь, болван, когда уже должен быть в пути.
— Бегу, Иван Леонтьевич.
— Я ожидаю, что вы все придете.
— О, теперь-то, конечно, прибудем, самое большое через десять минут.
В самом деле, в предвидении того, что произойдет, каждый из нас был одет и только оставалось накинуть фрак. Купец сразу со мной приехал ко мне в дом, не только перед Гл., но перед всеми четырьмя чуть ли не со слезами извинился, признавшись, что к этому его подговорили несколько молодых людей […].
Сельское население испытывало к нам большое сочувствие. Селяне не видели в нас врагов, видели только несчастных. Крестьяне из дальних поселений особенно жалели нас.
Старухи часто повторяли:
— Вы, бедные дитятки, так далеко от своей родинушки, вы пропадете здесь на чужбине, и давай выпытывать: оставили ли мы жен и детей в доме, живы ли родители, отобрали ли у нас имение? На сердце становилось легче, когда мы сталкивались с таким простым, искренним, не притворным отношением. Почтенные люди, они не знали, что несколько сердечных слов приносят облегчение нашему страданию.
Kier dej Z. [Zygmunt Wielhorski]. Wspomnienia z wygnania 1865–1874 przez hr.
Poznań, 1875. S. 51–55.
Kier dej Z.
№ 6. Эльжбета Табеньская — От доли и неволи — воспоминания изгнанницы
№ 6. Эльжбета Табеньская — От доли и неволи — воспоминания изгнанницы
Эльжбета Табеньская происходила из Литвы. За помощь повстанцам она была сослана в Томск, где работала частной учительницей в польских семьях. В 1876 году после очередного царского манифеста она покинула Сибирь, но, не имея возможности вернуться в родные края, поселилась в Варшаве, где учила детей в семье, с которой познакомилась в ссылке. Некоторое время она оставалась у сестры в Казани, чтобы, наконец, в 1885 году вернуться в Варшаву. В избранном отрывке она описывает ликвидацию приюта в Томске в 1870 году по распоряжению губернатора Николая Васильевича Родзянко[409].
Эльжбета Табеньская происходила из Литвы. За помощь повстанцам она была сослана в Томск, где работала частной учительницей в польских семьях. В 1876 году после очередного царского манифеста она покинула Сибирь, но, не имея возможности вернуться в родные края, поселилась в Варшаве, где учила детей в семье, с которой познакомилась в ссылке. Некоторое время она оставалась у сестры в Казани, чтобы, наконец, в 1885 году вернуться в Варшаву. В избранном отрывке она описывает ликвидацию приюта в Томске в 1870 году по распоряжению губернатора Николая Васильевича Родзянко[409].
[…] В приюте было около десятка детей: девочки и мальчики; в этом же доме жил ксендз ректор Давидович[410] с несколькими ксендзами, из которых я припоминаю себе кс[ендза] Михала Воловского[411], очень набожного старика, которого я раньше, хотя и очень редко и ненадолго, навещала, и он был рад меня видеть; кс[ендза] Игнация Дашклиневича, старого, но еще крепкого, кс[ендза] Плацида Шарковского[412], еще молодого, великого аскета. Все они каждый день совершали мессу; отец ректор учил детей религии и много работал над подготовкой их к Св[ятому] причастию. Они исповедовались в Великую среду, а в Великий четверг приняли Господа Иисуса очень благочестиво, с большим сосредоточением духа[413]. Вечером того же дня приехала из деревни сестра одной из девочек, Эльжбетки, чтобы забрать ее с собой. Отец ректор на это не согласился, желая, чтобы она еще один день провела в сосредоточении духа. Разгневанная этим отказом, она пошла к губернатору, обвинила кс[ендза] Давидовича] в организации школы и принудительном удержании Эльжбетки, необходимой ей в эти дни в хозяйстве; при этом она бросила на преподобного ректора самые отвратительные поклёпы[414]. В результате этого обвинения ксендз Давидович] был арестован и после нескольких дней в тюрьме отправлен в Каинск, на север Томской губернии, а детям было велено разойтись. Преподобному ректору разрешили заглянуть еще перед отъездом домой; грустное это было для меня прощание, весь Томск, вернее, католическое общество в Томске оплакивало отъезд отца ректора. Поскольку некоторые дети были родом из деревни, требовалось некоторое время, чтобы сообщить родителям, чтобы они их забрали, другие не могли найти заново убежище так быстро, а здесь полиция постоянно наступала, заставляя их уйти. Отчаявшись, я пошла к губернаторше и умоляла ее присмотреть за несчастными сиротами; я сказала ей, что она является опекуншей и заведующей всеми учреждениями для несчастных в Томске, так что пусть она помилует самых несчастных из всех, польских сирот, которые ниоткуда не могут найти помощи на этой чужой земле. С гневом она ответила мне, что то, что делается по воле и приказу мужа, справедливо! «Я не отрицаю этого, но уверена, что те, что выполняют приказы господина генерала, делают злоупотребления, потому что я не моту предположить, чтобы господин генерал приказал этих несчастных детей выбросить на улицу в столь сильные морозы, без теплой одежды, для того чтобы померзли». Генеральша ушла злая и разгневанная; но полиция не выгоняла детей, пока их не разобрали. Эльтжбетку г[оспожа] губернаторша взяла под свою опеку и поместила в приют[415] для православных детей […].