И она закрыла глаза и как будто разглядела каждого…

Брока, кувыркающегося и порыкивающего на недалеком мшанике.

Олка, сверкающего искрами игл и изогнутыми клыками над серебристым ночным ручьем.

Бласа, свесившего толстый кошачий хвост с ветки дуба над ночной тропой.

Ласая, стоявшего с горящими глазами между башенками можжевельника.

Деору, обвивающую чем-то то ли чешуйчатым, то ли шерстистым верхушку ближайшего кедра.

Дину, оседлавшую какую-то покрытую лишайником корягу и парящую над кронами.

Йору, напоминающую вылепленную из тумана фигуру великанши.

Гигу, скорчившегося у костра и покрытого, оплетенного цветущими ночными вьюнками. Оплетенного так плотно, что нельзя было понять, чьи это медленные мысли долетают до Гаоты – «Прекрасные… Удивительные… Глаз не оторвать… Магия, как она есть… Так дети же… Что такое – двенадцать лет? Считай, только от груди оторвались… От груди… Святые боги, дети же… А что я? Я только смотрю… Этакая красота… Вот ведь… Болтун, как есть болтун. Даже когда думаю, все равно болтун…»

И продолжая смеяться, Гаота вдруг начала лепить все тот же шар силы. Но лепить не ладонями, а всем телом. Представлять саму себя этаким шаром, чтобы обратившись как будто в огромного ночного светляка, осветившись точно так же, как она осветилась лунным светом на уроке Тида, разлететься во все стороны. Исчезнуть возле костра, исчезнуть вместе с одеждой, но не стать стаей тех же светляков, а стать всем. Углями костра. Цветами в рыжей шевелюре Гиги. Брошенной одеждой. Стволами деревьев, их ветвями, листьями и корнями. Травой и почвой. Водой и ветром. Мошкарой Йоры и наготой Дины. Раздвоенным языком Деоры и страшными когтями Ласая. Усами Бласа и иглами Олка. Шерстью Брока и самой собой, пусть даже ничего не осталось от прежней Гаоты, только соленые слезы на невидимых щеках, потому что там, где Йора нашла кровавые пятна на месте гибели своих родителей, там, где Дина видела волны на месте гибели своих родителей, Гаота видела оторванную руку своей матери. Руку, стискивающую меч, который продолжал висеть у нее на поясе, пусть даже ни меча, ни пояса, ни самой Гаоты как будто и не было…

– Ты так прячешь всякого, кто может услышать или увидеть тебя? – прошептала Гаота, и лес ответил ей эхом.

– Прячешь всякого, кто может услышать или увидеть…

– Или не прячешь, а принимаешь?

– Принимаешь…

– Помоги мне, лес…

– Помоги мне…

* * *

Гаота собрала себя под утро. Скатилась росой с листьев. Закружилась в порыве ветра. Проросла белесым побегом из мшаника. Брызнула соком из спелой ягоды. Налилась плодовым телом гриба. Ощутила собственные руки, ощупала голову, плечи, грудь, бедра, ноги. Выпрямилась и с удивлением поняла, что она и в одежде, и меч все еще висит на ее поясе, и вместе с этим удивительная свежесть поселилась во всем ее теле. Такая свежесть, которая бывает только от купания в холодной воде, когда выходишь из нее, и холодный ветер на берегу кажется теплым.