— Папа, сколько раз я тебя просил — сдай ты всю эту рухлядь в комиссионку. Ведь повернуться негде! — воскликнул Костя, потирая ушибленное плечо.

Отец, который не спал, а сидел в кресле в глубине комнаты между вторым шкафом и дубовым буфетом, замотал головой.

— Нет, нет и нет. Ты знаешь, сколько стоит теперь такой буфет? Ему нет цены. Когда приходил оценщик, он даже не смог сказать, сколько он стоит.

— Он не назвал цену, потому что первый раз в жизни видел такую рухлядь. Она скоро рассыплется.

— Он выдержал три революции. Мой отец купил его перед русско-японской войной. Тогда наши думали, что удержат Мукден. Я жалею, что не отдал тебя в военное училище. Тебе так пошла бы форма. Я хочу рассказать тебе твою родословную. Наш род восходит к куренным атаманам.

— Хорошо, пускай к куренным. Утром сделать тебе овсяную кашу? Или хочешь блинчики?

— В Харькове, говорят, продается югославская смесь «Фрутолино». Мне рассказывал о ней сосед.

— Этот сосед, папа, был я. Но я очень редко езжу в Харьков. Скоро у меня будет много работы — начинается симпозиум. Будет много гостей. Если я стану задерживаться, ты не беспокойся. Давай, давай спать!

Жарким, по-настоящему жарким, даже смахивающим на африканское, было солнце, которое в тот полдень освещало небольшое вокзальное здание с белой башенкой, надписью «Вапшавела» и серые, как лепешки лаваш, перронные площадки железной дороги. Городок был расположен на самом берегу моря, а поезд, который в эти минуты подходил к перрону, следовал из Минеральных Вод, которые, как известно, связаны такою же прямой железной дорогой с Посошанском. Из купированного вагона на платформу сошел, держа в руке черный портфель, начальник посошанской милиции. Пока Павел Илларионович стоял на перроне, дожидаясь, когда уйдет поезд, портфель успел раскалиться так, что, попытавшись взять его снова в руки, он отдернул пальцы. Поезд ушел, проход к вокзальному зданию освободили, но Пухов туда не пошел, а, обогнув угол, направился на площадь, где сразу же заметил синего цвета служебную «Ниву», которая, как он знал, была прислана за ним.

Заняв номер в старой, с пыльными коврами и алебастровыми колоннами гостинице, Павел Илларионович принял в конце коридора душ, позавтракал в буфете, где ему предложили вместо обычных в Посошанске сосисок и твердых, без запаха котлет странный пирог, начиненный творогом и сыром и напоминающий по форме папирусную лодку «Ра». Затем, повесив в номере на проволочный крючок пиджак и оставшись в белой сорочке и светлых брюках, он вышел из здания. Мало было народу на раскаленной полднем улице, опущены были решетчатые жалюзи на окнах, пусты даже почтовые отделения и отделения сберкасс. Павел Илларионович сел в раскаленный, как электрическая духовка, автобус, проехал в нем две остановки — понял, что дышать больше не сможет, нестерпимо несло нагретым железом, кожей и резиной — и вышел. Остановка эта случилась около городского рынка. Начальник посошанской милиции купил на углу газету и, сделав из нее колпак, прикрыл им голову. После этого завернул на базар. Все-таки только южный базар и есть настоящий базар! Густо толпится здесь народ, шеренгами стоят за низкими дощатыми столами продавцы, одетые, несмотря на жару, в черные пиджаки и войлочные шапки. Тут же на земле сидят украшенные монетами и разноцветными бусами цыганки, шныряют между ними собаки, пахнет яблоками, травой кинзой и лошадиным навозом. Так было и здесь: оранжевые и зеленые груши лежали горками, в банках просвечивали смородина и поздняя черешня, пучками лежала какая-то неизвестная Пухову ароматная съедобная трава фиолетового цвета, рядом с ней громоздились горы красной и белой редиски. И все это шевелилось, издавало запах, передвигалось, кричало.