Вечером Филумена Мортурановна имела привычку собственноручно сжигать служебные записки, в которых миновала надобность. В этот вечер она собрала их, разорвала на длинные полоски и сложила в большую фаянсовую кружку, потом зажгла и поднесла спичку. Полоски стали сворачиваться, впереди черного завитка по каждой бежало коричневое пятно. Когда кружка до половины наполнилась пеплом, величественная секретарша растерла пепел и вынесла его в туалет. Письмо с Кавказа она спрятала в сейф не распечатывая.

День, который предсказывал и которого боялся Пухов, настал. С недоумением и ужасом увидели проснувшиеся поутру посошанцы, как улицы их города наполнили толпы текущих по улицам, проходящих сквозь стены и здания людей, повозок, животных.

Мешаясь и не замечая друг друга, шли мимо исполкома, мимо «Степьканала» и мимо фабрики игрушек, среди базарных лотков, по трамвайным путям низкорослые, одетые в шкуры охотники на мамонтов, несли короткие, оснащенные кремневыми наконечниками копья, изогнутые, желтые бивни и плоские, музыкой звучащие при случайных ударах кости. Навстречу им тянулись в островерхих шапках вооруженные луками и стрелами, защищенные кольчугами из кованых колец смуглолицые и бородатые кавказцы. Ехали на горячих конях, украшенных сбруей с медными львиными головами, всадники в меховых шапках. Везли на колеснице прикрытый алым греческим плащом изуродованный в битве труп вождя, а безмолвные, пораженные ужасом, предназначенные к умерщвлению женщины и слуги шли следом. Не видя их, переступая через тела упавших без чувств, нестройными ордами шли казаки-гулебщики с ясырем — турецкими девушками, а навстречу им конные крымские татары волокли за косы пленных, залитых слезами казачек.

Кони проходили сквозь коней, столбы пыли мешались и превращались в одно облако, безмолвные стенания, казалось, повисли над Посошанском. Провезли на правеж атамана в клетке, а следом, раздирая в смехе и криках рот, балагурили и задавали загадки, которые не мог услышать уже никто, скоморохи и юродивые. Снова возникли стрельцы, к которым так привыкли одно время жители города, да, видно, поздно месили пыль их сапоги и, качаясь, удалялись бердыши — клетка с атаманом уже скрылась по дороге на север. А сколько радости вызвали у неразумных посошанских детей слон в калошах и коза на телеге, которых тоже сопровождали конвои и от которых прогоняли бесплотные тени любопытных. «Этот слон не настоящий», — шепотом объясняли детям те, кто знал историю. «Как же не настоящий?» — возражали дети. И они тоже были правы. А вот историю козы забыли, и если кто-то в городе и помнил ее, то это директор музея Матушкин и то потому, что на память ему пришло давным-давно полученное от друга с берегов Невы письмо. Но никто не спрашивал его, а сам он стоял вместе с Пуховым и Марией Гавриловной на крыльце музея, и, обнажив головы, все трое молча следили за шествием.