— Э-э… — Надежда смутилась. — Я не знаю.

Ее собеседница застыла.

— Э-э… как это понимать? — пролепетала она. — Отца ребенка — и не знает мать!

— Вот так и понимать, — Надежда пожала плечами. — У него несколько отцов. У нас очень… необычная семья.

— Вот как?

— Вот так, — кивнула Надежда. — У меня их… — мысленно подсчитала потери, — восемь… То есть, почти семь, поскольку восьмой…

— И этот крошка…

— Сын одного из них. Я не особенно старалась разбираться. Просто… так получилось.

— Но почему?

Надежде очень не хотелось рассказывать о себе. Одно дело, когда ты лично себе отдаешь отчет о происходящем, и когда внезапно выясняется, что у тебя есть собеседник. Описывая свою жизнь, женщина чувствовала себя более чем странно. Одна женщина на несколько мужчин, причем ни одному из них она не должна выказывать явного предпочтения. И у нее четверо детей, причем от разных отцов. И все отцы любят всех малышей.

— Ушам не верю, — покачала головой ее собеседница. — Это не понятно. Так удивительно! Невероятно! И вам нравится такая жизнь? Без отдыха. Без праздников… В глуши!

— Ну… по-всякому бывает, — уклончиво ответила Надежда.

— Вы о своих правах осведомлены? Мужчины вас обслуживать должны! Мы, женщины, источник вдохновения. Источник радости, желанный свет! Они должны гордиться тем, что нет… — женщина запнулась, закатывая глаза и нервно щелкая пальцами. — Рифму к слову «вдохновенье»! Быстро!

— Столпотворенье? — попыталась помочь Надежда.

— Ах, милая, ваш разум спит пока. А тут должны быть звонкая строка…

Она снова закатила глаза, начала что-то бормотать. Надежда не стала ее слушать, а просто молча пошла своей дорогой. Ей надо было найти своих мужчин. Пусть они, по словам этой странной дамочки, ее эксплуатируют и лишают естественных женских прав. Пусть. Она уже привыкла. И ей это, черт побери, нравится!

Прощание с Шорреном вышло тяжелее, чем казалось на первый взгляд. Причем неизвестно, кому пришлось хуже — улетавшему с полицейским крейсером бывшему звездопроходцу или тем, кто оставался на земле.

— Я не могу, понимаете, не могу! — повторял Шоррен, подозрительно блестя глазами. — Тянет, понимаете? Раньше тоже тянуло, но не так. Раньше можно было терпеть, а сейчас… простите. Не могу. Я повешусь, если они уйдут без меня. Застрелюсь. Утоплюсь…

Он уже был в полицейской форме, ставший в ней каким-то чужим, и от этого было почему-то больно.

— Дочку только сберегите. Пусть вырастет… Просто вырастет. И… не говорите ей, хорошо? Ну, что я… что я ее… пусть думает, что хочет. Может, поймет. А нет… если забудет — хорошо. Я тоже постараюсь… забыть…