Сергей Алексеевич моргнул. Домовой никуда не исчез. Тучков перекрестился. И перекрестил домового. Тот никак не отреагировал. Только погладил бороду дрожащей рукой.

— Ну, здравствуй, — выдавил наконец Сергей Алексеевич. — Чему обязан?

— Твой звал, — проскрипел домовой.

— Кто мой? — не сразу понял Тучков, потом спохватился. — Домовой? Ты о нем говоришь?

— Жаловался. Говорил, сохнешь. Просил очень.

Только сейчас Тучков заметил, что домовой изменился.

Волосы уже не торчали буйно в разные стороны, а свалялись местами в жидкие сосульки, рыжина поблекла, в желтых глазах появились грязные пятна. Домовой сидел сгорбившись, как старик, потерявший всю семью, до последнего правнука. Сергей Алексеевич видел таких стариков много раз — здесь, у Измаила, в Грузии, в Польше.

— Тебе, я вижу, и самому несладко, — мягко сказал Тучков. — Это из-за Доминика?

Домовой кивнул; голос его звучал так, будто в горле стоял ком:

— Он не вернулся.

Тучков отвел глаза в сторону:

— Почему — знаешь?

— Знаю. Погиб.

Они замолчали. Пенье девушек стихло, мужчина с ребенком молчали, собаки брехали вполсилы. Только цикады продолжали нещадно тарахтеть.

Первым заговорил Тучков:

— Что сокровища? Все стережешь?

— Стерегу, — безрадостно ответил домовой.

Сергей Алексеевич оглядел беднягу, замялся было, но все же спросил:

— Так, может, отдашь? Тебе ответ за них держать уж не перед кем, хозяина у тебя больше нет. С меня же опалу снимут, коль я передам все в казну государю. А тебя… Хочешь, к себе возьму? Построю еще дом, живи себе.

Домовой повернулся боком, пряча глаза, еще больше сгорбился: