– Только никому не говори, – попросила я. – Я боюсь, что их кто-то украдет. Это мой главный страх. А они все их чувствуют! С. вот сразу в охотничью стойку встал, когда шкаф мой увидел. А потом еще призрак к нему пришел – девочки, похожей на меня. Девочки, блин! Представляешь?

– Может, это и не призрак был, – задумчиво ответила Лина. – Я вот про свою кошачью бабку много думала. Понимаешь, Слоника-то копировали, это да. Но я до сих пор не уверена, он дубликат или вещь. Я почему-то думаю, что звери копируются как вещи, а не как дубликаты. Ну то есть когда ты копируешь животное, ты создаешь объективную самоосознающую вещь. Просто ее уровень осознанности равен уровню осознанности животного, которым она является. Понимаешь? И тогда выходит, что двенадцать котов, которые помнят бабку, как бы создают ее. Поэтому бабка страдает, чувствует себя битой копией, неполной, если один-два котика пропадают. Я на такое уже не обращаю внимания, пусть страдает, она все равно нейрозомби, там некому страдать. Но слушай, если допустить, что с двенадцатью котиками бабка полная, а без одного-единственного котика – неполная, не может ли происходить и с твоими письмами то же самое?

– То есть. То есть. То есть. – Я стала троекратной копией своего недоумения и предпочла бы ей остаться, чтобы не слышать того, что Лина хотела мне сказать.

– То же самое с письмами, – повторила она. – Письма помнят твою маму. Вещи помнят людей. Настоящие вещи помнят настоящих людей.

– Опыт вплавляется в нас, как печать в воск. Это то, что ответила мама, когда я спросила ее, как это – вдруг стать адресатом своих собственных писем, отправленных мертвому человеку. И она сказала: мне было стыдно перед ней, этой девочкой. За то, что я стала совсем другая. За то, что она – не я и в то же время я. Опыт не делает нас хуже, но делает нас чужаками для нас в прошлом.

– Очень правильно сказала. Мне иногда точно так же стыдно перед ней – ну, перед собой. Я понимаю, что у меня нет никого ближе, – и именно поэтому мне чудовищно стыдно за то, какой я на самом деле для нее бесконечный чужак.

Я поняла, что должна пообещать что-то вроде: если я выживу в теле диктатора, я найду ее и сделаю с ней то, что обычно делают диктаторы (что обычно делают диктаторы? калечат людям жизнь и судьбу?), но почувствовала, что речь оставила меня где-то за горизонтом событий. Может быть, мне стоит пригласить С. домой и попросить его провести лично для меня спиритический сеанс с девочкой, живущей в моем шкафу? Захочет ли С. побыть моей Леди Дойл, пока я, как метафизический музейный колобок памяти Гарри Гудини, успешно выбираюсь из ящика, из шкафа, из собаки, из камня, из диктатора? Но стоп, сказала я себе, есть вероятность, что из диктатора выбраться будет невозможно. И это будет мой финальный нокаут.