— А то. Это ж вы, молодые да глупые, мыслите, что нам, степенным и опытным, ничо не ведомо. А на самом деле все, о чем вам только узнать предстоит, мы уже забывать начинаем. Ты вот, небось, думаешь, удивил меня? Не–ет, милок, твой фокус со жребием я насквозь видела. А что сознался — это зря. Хитрости тебе не хватает.

Она задорно подмигнула, а потом вдруг задумалась, лицо ее стало серьезным и мрачным.

— Вот ведь вы какие, люди, а? Все норовите друг дружке пакость сделать, со свету сжить. Я вот исстари со зверями всякими знаюсь, так у них такого нет. А вы? Веками ругаетесь да воюете. Эх, кабы умишка вам прибавить, глядишь, поуспокоились бы. Ведь куда, кажется, проще: ты ему доброе слово, и он тебе, ты ему в благом деле поможешь, и он тебе. Ан нет, лаетесь, аки собаки блохастые.

Я сидел, разинув рот. Уж от кого не ожидал получить такую проповедь, так это от Бабы–Яги. Но разве она не права? До чего же мы дошли, если даже нечисть нас человечности учит…

Впрочем, надо отдать старушке должное — она не стала мучить меня наставлениями, а сразу перешла к насущному.

— Ты, главное, касатик, ничего не бойся. Конечно, там тебя будет ждать много неожиданностей, но ты помни одно — вернись до захода луны. А сейчас сядь вон там, в уголок, и повтори это про себя раз сто. И то, за чем ты вообще туда идешь, тоже вдолби в свою буйную головушку.

— Да ты что, бабуль, — ее речи удивляли меня все больше. — Я вроде склерозом пока не страдаю.

— Давай без намеков мне тут! — осерчала вдруг Яга. — Хоть я и не молода, но с памятью все в порядке, тьфу–тьфу, не сглазить бы. Делай, как сказано!

Слегка пришибленный, я сел в указанный угол и задумался. Что вообще происходит? Зачем вдалбливать себе в голову то, что я и так знаю? Сколько я ни мучился, ответа на этот вопрос так и не появилось. И потому, привалившись к мягкой от мха стене, я тихонько задремал. И не мудрено: ночью мне почти не удалось поспать.

Проснулся я от бабкиных воплей.

— Ступайте! Ступайте отсель! И чтоб из леса ни–ни! Увижу хоть одного — превращу в жабу!

На столе в кривой лоханке горела свеча, за немытым оконцем сгущались сумерки. В избе никого не было: старуха кричала с крыльца. Но вот дверь распахнулась, и она, слегка прихрамывая, шагнула через порог.

— Дружки твои никак не угомонятся. Трое рыскают вокруг: высоченный, белобрысый, да девица с ними. Неймется им.

Ясно, Верховой, Серега и, надеюсь, Маруся. При мысли о ней я невольно улыбнулся.

— Почему ты их гонишь, бабуль?

— Эх, горе ты мое, ничего ж про себя не ведаешь. Ладно, скоро сам поймешь. Сидишь там — ну и сиди. Ко мне не подходи. Суму свою возьми, вот она. Ремешок через грудь перекинь, чтоб не потерялась.