Темно.

Чутье не подвело. Бумагу Былинников разглядывал пристально, разве что на зуб не попробовал и то исключительно потому, что проба эта ничего б не дала. Зато к лампе поднес, нахмурился, уставился, выискивая одному ему ведомые следы. Неужели решил, что Катарина подпись перерисовала?

Глупости какие.

- Ну… пойдешь или привести? – спросил он тоном, который не оставлял сомнений, что мается Катарина глупостями в час ночной и людей занятых отвлекает.

И вправду отвлекает.

На холоде запахи ощущались весьма остро, особенно едкий горчичный, выдававший, что не спал Былинников, но ужинал.

- Сама, - Катарина прикинула, что времени у нее не так и много.

Надолго Харольд в квартире Нинель не задержится. И хорошо, если отправится домой, а то ведь с него станет в участок заглянуть, проверить…

…допрос провести.

А тут…

- Сопровождать?

- Обойдусь.

Отговаривать Былинников не стал, но проводил взглядом мрачным, преисполненным глухого раздражения. Он, проработавший в участке без малого два десятка лет, оказался категорически не готов к переменам.

Чтоб баба и следователем?

Плевать.

Третья камера. Угловая. Одиночка.

В первую сажали тех, кто попадался на мелочевке. Вторая – женская и отличается от мужской разве что запахом – к вони человеческой примешиваются смрадные ноты дешевых духов. А так – каменный пол. Скамьи деревянные на цепях. Контингент привычный, кто-то пьян, кто-то просто весел. Одни поют, другие воют… третья – дело иное. Не камера – мешок, в котором и одному-то тесно, а двоим и вовсе не развернуться.

Холодно.

Холодней, чем на улице.

Вересковский забился в угол. Он сидел на скамье, что курица на насесте. Нахохлившийся. Несчастный. Сам на себя не похожий.