Сопротивляться Зигфрид не стал.

Только хозяйку попросил, чтобы кошек не обижала. Кошки не виноваты, что люди меж собой договориться не способны. И пару злотней оставил, на печенку.

…он даже почти смирился с неизбежностью суда и приговора, который вряд ли будет справедлив, да и ему ли справедливости желать, когда в камеру, куда его засунули, явился человек полный, пожалуй, чересчур уж полный.

Он был лысоват и краснолиц.

Зажат в тиски благообразного костюма, который — и это становилось очевидно — был ему тесен и неудобен. Он то и дело трогал костяные пуговицы, щипал широкий бант галстука и горестно вздыхал, не смея этот бант распустить.

— Бестолочь ты, — сказал он первым делом. И Зигфрид согласился: как есть, бестолочь.

Уезжать надо было.

Познаньск? Нечего ему в Познаньске делать. Не тот это город, чтобы принял потерявшегося во времени некроманта со снисходительностью, не говоря уж о какой-никакой симпатии.

— Вот ты понимаешь, что этот твой… — человек уселся-таки на стул, поерзал, пытаясь уместиться и вновь вздохнул. — Он же ж людям моим покоя не даст. Будет писать клязу за кляузой. Бумагу переводить. Время мое отнимать… тьфу.

Он растер плевок ногой и поморщился: лаковые штиблеты сияли.

— И чего мне с тобой делать?

— А чего хотите, то и делайте, — Зигфрид уставился на пол.

Или вот на штиблеты.

Длинные, с вытянутыми клювастыми носами. Неужто не натирают такие? Или натирают, и с того человек недоволен? Оно понятно. Зигфрид тоже был бы недоволен, если б его этакою обувкой пытали.

— Гордый, значит… гордый и бестолковый… на от, — человек протянул лист. — Пиши.

— Что писать?

— Заявление… ты ж работу, мнится, искал? Так мол и так, челом бью, прошу принять меня… на должность штатного некроманта.

Зигфрид тогда подумал, что толстяк шутит, но тот подтолкнул лист и повторил:

— Пиши, кому говорят, а то приказ уже составлен, и будет неладно, если в архив пойдет без заявления.

— А как же…