Утро моей казни будет теплым и солнечным.
Я надеюсь на это.
Не только потому, что напоследок хочу увидеть мир во всем его великолепии.
Мне нужно, чтобы как можно больше людей пришли посмотреть на мою смерть.
Ясная погода приведет их.
Толпа на площади увидит, как я разрушу древнее проклятие, тяготеющее над нашим народом.
Я разрушу заклятие имен.
И власть угнетателей падет.
При мысли об этом меня охватывает лихорадочное возбуждение, я вскакиваю с места, и начинаю метаться по узкому квадрату моей тесной камеры, не в силах совладать с собой.
Мой друг Пабло, услышав дробь, которую выбивают башмаки по каменному полу, тихонько стучит в стену камеры.
«Эй, брат, не печалься, я с тобой», — значит этот стук.
Бедный Пабло! Мы познакомились, когда мне было пятнадцать лет. За прошедшие с тех пор годы — когда мы вместе боролись, голодали, мерзли — он так и не освоился с мыслью, что я вырос. Пабло признает мое лидерство, исполняет мои приказы. Но где-то в глубине души, тайным внутренним взором, по-прежнему видит худосочного подростка, нуждающегося в утешении, которому даже не дано оплакать любимого брата, потому что страшное колдовство, привязанное к его имени, выжгло душу и высушило слезы.
Я коротко стучу в ответ. У нас нет никакого тайного шифра. Мы столько лет провели, скрываясь в городских трущобах и темной чаще, как травленые крысы, но так и не придумали ни тайный язык, ни систему знаков. Так что я не могу объяснить своему другу, что мои метания вызваны не ужасом, а предвкушением торжества.