— Не понимаю, что по делу, — не выдержал Петрович.

Странное дело, но голова не переставала кружиться. Это мешало, и он злился.

— Нет, ей-богу, — приват-министр всплеснул руками и наконец поднял глаза, — я же вам толкую о деле. Вы тут заявили: абсолютно, — не унимался приват-министр, — то есть как бы уверены отныне и навсегда. Слышите всегда. Это ж не неделя, не квартал и даже не пятилетка. Ведь вы же по большому счету понятия об этом «всегда» не имеете. А вот ваш товарищ дальше пошел, решил все-таки попробовать, что это такое — вечная жизнь…

— Он погиб.

— Да, погиб. Но чтобы стать бессмертным, необходимо обязательно погибнуть. Необходимо, — министр сделал паузу, затягивая с усилием ротовое отверстие, а затем добавил математическим голосом: — Необходимо, но не достаточно.

— Чепуха. — Петрович тряхнул головой, пытаясь сбросить неопределенную тошноту. — Он пытался спасти людей.

— Кто? — картинно удивился министр. — Илья Ильич? Полноте, хороший мой, да разве не он мечтал о царстве идеальных существ? Он, он. Он лелеял, вынашивал, а вы воплотили как бы. Ну, не прямо, посредством космического аппарата. Так давайте же дальше, дальше пойдем, к нам на вечное поселение, а?

Петрович промолчал.

— Нам волевые люди нужны, с идеями, с прожектами. Тем более, есть же основания. Как ловко вы с Мирбахом — чик, и все. Отличная работа.

Что он говорит, думал Петрович. Кто он, зачем он? Чертов дым. Кажется, он теперь скопился в мозгу и там блуждает, отравляя сознание. Нужно было как-то сопротивляться, и он решил сказать хоть слово правды.

— Да, Мирбах был прав.

Приват-министр удивленно посмотрел в затуманенные отчаянным порывом глазки.

— Вход есть, выход, а душа не поет, — процитировал Петрович. — Да, да, это о вас, это ваши дела, господин Лепелтье, или как вас там. — Что-то промелькнуло снова в мозгу капитана, какое-то воспоминание.

Черт, где он видел этот рот? Проклятая память. Лепелтье, Лепелтье, ну да, был такой деятель, изобрел закон об удобстве гильотины, вот, вот именно, о полезности падающего ножа…

— Вы чем-то недовольны?

— Обидно.

— За что?

— За эволюцию обидно.

— Что же не устраивает?

— Ничего не устраивает, — и тут Варфоломеев опомнился.