Борис тоже, по-видимому, уловил эту неопределённость, обозначившуюся в их взаимоотношениях. Переодевшись и умывшись, он вернулся в гостиную с твёрдым намерением посвятить предстоящие ночные часы каким угодно беседам и выяснению позиций, но только не сну. Правда, от пива он наотрез отказался, сославшись на то, что наутро ему садиться за руль.

— Кто-нибудь из вас прочитал «Архипелаг ГУЛАГ»? Я оставлял его на полке, — поинтересовался Борис, когда очередной документальный диск завершился сюжетом о возвращении в Россию Солженицына.

— Не то чтобы внимательно и до конца — но просмотрел книгу вполне предметно, — ответил Алексей.

— И что скажешь? Похоже на правду?

— На девять десятых — правда. Но одна десятая — это субъективный взгляд автора, который он преподносит как истину и окончательную данность. Но автор — настоящий мастер, поскольку умудрился свою личную позицию представить правдой всеобщей.

Ответ Борису понравился, и он широко и открыто улыбнулся:

— Если хотите знать моё мнение, то для меня Солженицын — большая сволочь.

— А вот это интересно! — отозвался из полутёмного угла Петрович. — Я хотя книгу Солженицына не читал, но немного в курсе. Так вот, всё должно было быть наоборот — мы, недобитые чекисты, против написанного им, а современный москвич — за. Или ты, Алексей, занимаешь центристскую позицию?

— В каком смысле — центристскую?

— В том, что нашу с тобой «эпоху террора» добра и зла было поровну. Али как?

— Добра было больше. Я что-то, Петрович, тебя не совсем понимаю. Ты полагаешь, что действия Сталина необходимо осудить?

— Ха! Вот и ты, Алексей, попался в эту ловушку. А ведь её чертовски искусно придумали: если ты за Сталина, то значит и за репрессии, и нет тебе прощения в цивилизованном обществе. А самое-то главное — остаётся за кадром!

— Браво, Петрович, браво! — Борис вскочил и энергично провёл рукой по воздуху, обозначая верно найдённый окончательный ответ. — Именно так: главное — за кадром. Любая жизнь многопланова и многоцветна, и марать её единственным цветом — как минимум признак скудоумия. Вот ты, Алексей, почему то, что ты назвал «личной правдой Солженицына», не приемлешь?

— Насколько я сумел разобраться, Солженицын — человек неглупый, гордый и амбициозный. В сталинской системе он желал и ждал для себя чего-то великого — ну, например, лавров Шолохова или Толстого Алексея, а тут раз — и слетел с орбиты из-за неосторожного письмеца. Отсюда личная обида и крайняя нелюбовь ко всей эпохе… Вместо того чтобы разобраться в ней глубоко и честно, он всю её замарал ГУЛАГом. Вроде и не было ничего другого, а только сплошные лагеря… Как психолог он этот трюк провернул гениально. А как писатель — я даже не знаю… Боюсь комментировать, поскольку не вполне в курсе того, как принято писать сегодня. Однако в мои годы его никто писателем не назвал бы. С другой стороны, журналистом его тоже не назовёшь — больно уж огромный пласт он поднял и перенёс на бумагу, прежде писатели за такое не брались.