– Да, получается, цель тебе известна – и ты правда не знал ее первоначально?

– Цель?..

– Цель твоего существования.

Замойский издевательски смеется.

Но Воскресший не реагирует, не меняет выражения лица, не моргает даже; ждет в молчании.

Замойский пожимает плечами, отворачивается, подходит к краю крыши. Там садится, опустив ноги в тень узкой улицы.

Анжелика садится рядом.

– Ты ому веришь?

Девушка не может вынести молчаливого присутствия Воскресшего за спиною, то и дело оглядывается на него через плечо: труп Мойтля стоит как стоял, с полуулыбкой, глядя на Замойского. Он терпелив бесконечной терпеливостью мертвых вещей.

Адам задумчиво поднимает голову, и его ослепляют лазеры «Катастрофы».

– Погаси это, Верон, – бормочет он.

С глухим грохотом опускается ночь, безлунная, зато преисполненная звездами.

Анжелика подтягивает колени к подбородку, обнимает их руками. Смотрит по-над темным городом на хаотическое созвездие Щелкунчика Планет, пронзенное высокой тенью башни.

– Знаешь, – говорит тихо, – по-настоящему, все в таком роде существует вне тебя самого. Я к этой мысли долго привыкала, но сейчас даже не понимаю, что, собственно, тогда было причиной моего гнева. Ты ведь знаешь Джудаса. Я уверена, он запланировал меня, словно очередную инклюзию «Гнозиса»; и одновременно я уверена, что он меня любит. Но – подумай – запланировал он меня или нет… какое это имеет значение? Я жива; я – такова, какова есть; я думаю, как думаю, чувствую, как чувствую. То, что мне предшествовало, причины, ради которых я появилась – это все вне меня, не имеет значения. Правда, – она берет его за руку. – Пусть это тебя не пожрет. Не делай его своим богом, Адам. Ну.

– Ох, но ведь это действительно важно, – вздыхает Замойский. – Почему именно я? Это важно, поскольку описывает мое предназначение. Робот, в чьей памяти нет функций, ради которых его изготовили, – ущербен.

– Но ты ведь помнишь, – отзывается Воскресший и вдруг оказывается, что он стоит за спиной сидящих, и что не ударила в него никакая молния с неба. – Ну, давай, вспомни.

– Верон! – шипит Анжелика.

Программа, управляющая «Катастрофой», не отзывается.

Труп, двигаясь медленно и осторожно, с пантомимной аккуратностью негнущихся конечностей, присаживается на краю крыши по другую сторону Замойского.

Теперь они слева и справа от Замойского, Анжелика и Воскресший, два витражных ангела, так сориентированных, чтобы лишь на одного падал свет: отблеск электрического двуворона.