Адам почувствовал, как под ладонью напрягаются ее мышцы. Она громко втянула сквозь зубы воздух.

Двуворон снова взлетел.

– Прррошу отойти! – каркнул, напомнив Адаму мегафонные приказы полиции. – Прррошу отойти!

Замойский только склонился над Анжеликой.

– В чем дело?

– Он моргнул, – прошептала она.

– Что?

– Мойтль моргнул.

Замойский присмотрелся к лицу трупа – то есть, к той его половине, которая еще осталась на разбитых костях черепа. Теперь он и правда заметил движение: что-то извивалось в крипте разверстых челюстей, что-то подрагивало под ободранной с виска кожей, мелкая дрожь пробегала по вытравленному мясу щеки, нервный тик бил сдвинутое с глазного яблока веко.

– Нано?

– Он чист, – ответил двуворон. – Я взял его всего: пусто. Прррошу отойти!

Они не могли. Анжелика только отодвинула руку; в остальном оба остались неподвижны, вглядываясь в акт несомненного воскрешения.

Замойскому казалось, что он смотрит примитивный трюковой фильм, покадровую запись разложения трупа, пущенную задом наперед. Вблизи это пасхальное таинство отдавало кичем.

Адам оторвал зубами кусок рукава, потом разодрал его еще на четыре ошметка и бросил трупу на грудь – которая уже начинала вздыматься в неглубоких вдохах. Пальцы правой руки мертвеца – сперва серо-белые прутики, сейчас набухающие телесностью, – постукивали нервно о крышу, большой палец бился чаще остальных: рах-тат-тат, рах-тат-тат, тратттт! Из глубины правой глазницы принялось проклевываться глазное яблоко, сперва красное, потом розовое и быстро белеющее. Что-то двигалось и под порванной одеждой, штанины шли волнами, морщилась куртка. Труп моргал все чаще, уже обоими глазами. И вот закашлялся, вытолкнул воздух через нос – вместе с выдохом выстрелили из ноздрей какие-то органические частички. Попытался усесться и не сумел. Царапал ногтями крышу; ногти, вместо того, чтобы от такого ломаться и крошиться, отрастали. Левая стопа вдруг принялась неравномерно трястись, контрапунктом к перкуссии пальцев. Появилась свежая кровь, пятна яркой красноты пробились сквозь кожу и одежду. Труп забулькал, снова попытался сесть, уперся руками, подтянул ноги. Перестал моргать. Смотрел на Анжелику и Замойского широко открытыми глазами. Кусок рубахи Адама, вновь сшитый в учетверенную целостность, слетел под колени Анжелики.

– Мойтль… – прошептала она, протягивая к трупу открытую ладонь.

Замойский впился пальцами в ее плечо. Он знал, что это не Мойтль.

– Смауг!

– Все еще чист. Ррразложить его? Прррошу отойти!

– Может, нам и правда отойти, – пробормотал Замойский, поднимая Анжелику на ноги и оттягивая назад.